Автор: Я работаю в бункере в Иерусалимских горах. Снаружи гремит зимняя буря, долбит землетрясение, в руинах гибнут люди. Еще дальше на севере идет война. Зло марширует. Отчизна раздавлена безумием и моими благими намерениями. В такое время не очень-то имеешь право. Тем более на то, чтобы встать затемно, cварить кофе, включить новости, и опять вслушаться в чепуху, благодаря которой личная жизнь превратилась в прах.
Вместе с рассветом снова над землей накатывает волна страха и злобы – теперь это наш хлеб и масло. Всем все было известно: тиран – это маленький мальчик, со страху вешавший кошек, чтобы не повесили его самого, которого били смертным боем отец, одноклассники, может быть, вы сами дали ему когда-то подзатыльник. Все это настолько просто, насколько легко средний человек склонен к абсолютной власти, чтобы стать чудовищем. Это даже легче, чем стать, например, Ежовым. Мы помним, когда этот нарком устраивал оргии с подчиненными, он подкладывал себе под каблуки папки с расстрельными делами. Настолько он был низенького роста, кровавый карлик. Я всегда опасаюсь низеньких бесенят. Страх и ужас, как мне от них досталось по жизни. Как досталось всей стране, за двадцатый век превратившейся в лагерь, наполненный тундрой, тайгой, полями – неприметной, но величественной красотой пейзажа. Как правильно было бы спасти отдельно взятого человека, взять всех коротышек на руки и успокоить, оживить и пригреть всех повешенных, расстрелянных, утопленных, — порой воскрешенье выглядит как единственное оружие против зла. При том, что нынче половина голландских учителей были свидетелями проявления антисемитизма в их классах. «Рукожоп, что ты пишешь, как еврей?».
Все дело в том, что очень трудно – невероятно трудно избавиться от миллионов трупов, не говоря о том, что непросто их убить. Геббельс однажды инспектировал лагеря смерти и зашел в камеру, где недавно люди умирали от газа, и увидел на стенах следы ногтей. Геббельс упал в обморок.
Как просто, казалось бы, стать человеком – достаточно обнять другого. Но вот спалить шесть миллионов совсем непросто. Для этого нужно изобрести специальные конфорки для печей, и двадцатый век с этим справился. Что уж говорить о мощном двадцать первом.
Я работаю в госпитальном бункере в Иерусалимских горах. В нашей долине вырос Иоанн Креститель. Местность вполне идиллическая, видели фон позади Джоконды? По утрам после дождей долину наполняет туман. Вечерами на склонах проступает драгоценная россыпь огней иерусалимских предместий. И зло отступает хотя бы в мыслях. И хотя бы в мыслях я обретаю право на самого себя. О если бы всех воскресить.
Русского человека больше нет — ни с точки зрения статистики, ни тем более с точки зрения смысла.Последний в моей жизни русский человек — воспитавшая меня бабушка — ставропольская крестьянка, чья семья была уничтожена сталинским временем. Всю жизнь я оглядываюсь, вчитываюсь в Платонова и других, стараясь уловить крупицы великого русского характера, так хорошо мне знакомого из детства. И прихожу к выводу, что Мандельштам и Цветаева, Пастернак и Бродский, Платонов и Гроссман, Ахматова и Бунин, Зощенко и Булгаков — вот русские люди.
Все они — причастные к созданию великого русского языка — в плане национального сознания ничего не имеют общего с языком масс, языком лжи и силы, и дают в сравнении с героями торжествующего в настоящем «русского марша» деление единицы на ноль.Но то, что язык сохранен и выпестован горсткой людей — таких писателей и таких читателей — это залог победы света над тьмой. Классический корпус — тот текст, из которого впоследствии будет восстановлен генофонд русского сознания. По одной буковке в его «ДНК-цепочке». Так что книга — наше оружие и крепость.
Мир завершен был только в двадцатом веке. Нынче он стоит по грудь в безвременье, и голова еще ничего не знает о потопе, о хищных рыбах, но вода уже подобралась к губам, и, отплевываясь от брызг, они, губы, говорят о двадцатом веке. О том, что этот век был последним, и теперь осталось только выйти на мелководье. Власть в мире слишком долго была в руках теней, братоубийства, вассальных соперничеств, иудовых поцелуев, опричнины, разинщины, пугачевщины, реформ Петра, бироновщины, декабристов, крепостничества, Цусимы, Порт-Артура, погромов, Первой мировой, Гражданской, Брестского мира, коллективизации, голодомора, Большого террора, баварской пивной, хрустальной ночи, Катыни, Ржева, Мамаева кургана, войны, войны и победы. Нелюбовь к матери приводит к тому, что любовь замещается ненавистью к себе и к другому. Ненависть есть страх. Двадцатый век оглушил и полонил человечество.
Что оставило нам в наследство удобрившее забытье столетие? Сонм исключений для подтверждения правил. Но первым делом двадцатый съел девятнадцатый. Вместе со всей верой в будущее и человека, который отныне уже никогда, никогда — ни через сто, ни через двести лет не станет человеком. Дизель съел паровую машину. Корпорации съели государства. Банки переварили золото и платину в цифры. Единственное, что вместе с болью вселяет надежду, — то, что зло забывается. Только бесчувствие способно устоять перед вечностью. Хлеб надежды вкусней, когда он черствый. Есть на планете такие места, куда цивилизация возвращается только вместе с войной. Средневековые святые навсегда замолкли при виде ипритовой дымки. А ядерный гриб над Хиросимой выжег им глаза. Теперь, как дождаться мессии? Окажется ли он человеком? Группой соратников? Героем социальных сетей? Великим анонимом? Или целой эпохой? Неужели на белом осле он въедет в замурованные Золотые ворота? Когда из разбомбленного зоопарка Газы сбежали любимицы детворы — зебры, работники, чтобы дети не огорчались, умело раскрасили белой краской ослов. И дети были счастливы. Так как же услышать поступь мессии? Как не упустить момент? Бог видит нашими глазами. Руки наши — Его. Камни Иерусалима — срубленные головы библейских великанов. Туча над ними понемногу приобретает форму быка, принесшего спящую Европу к алтарю будущего Храма. Время замедляется, подобно кораблю, приближающемуся к причалу.
Александр Иличевский. Три миниатюры
Я работаю в бункере в Иерусалимских горах. Снаружи гремит зимняя буря, долбит землетрясение, в руинах гибнут люди. Еще дальше на севере идет война. Зло марширует. Отчизна раздавлена безумием и моими благими намерениями. В такое время не очень-то имеешь право. Тем более на то, чтобы встать затемно, cварить кофе, включить новости, и опять вслушаться в чепуху, благодаря которой личная жизнь превратилась в прах.
Вместе с рассветом снова над землей накатывает волна страха и злобы – теперь это наш хлеб и масло. Всем все было известно: тиран – это маленький мальчик, со страху вешавший кошек, чтобы не повесили его самого, которого били смертным боем отец, одноклассники, может быть, вы сами дали ему когда-то подзатыльник. Все это настолько просто, насколько легко средний человек склонен к абсолютной власти, чтобы стать чудовищем. Это даже легче, чем стать, например, Ежовым. Мы помним, когда этот нарком устраивал оргии с подчиненными, он подкладывал себе под каблуки папки с расстрельными делами. Настолько он был низенького роста, кровавый карлик. Я всегда опасаюсь низеньких бесенят. Страх и ужас, как мне от них досталось по жизни. Как досталось всей стране, за двадцатый век превратившейся в лагерь, наполненный тундрой, тайгой, полями – неприметной, но величественной красотой пейзажа. Как правильно было бы спасти отдельно взятого человека, взять всех коротышек на руки и успокоить, оживить и пригреть всех повешенных, расстрелянных, утопленных, — порой воскрешенье выглядит как единственное оружие против зла. При том, что нынче половина голландских учителей были свидетелями проявления антисемитизма в их классах. «Рукожоп, что ты пишешь, как еврей?».
Все дело в том, что очень трудно – невероятно трудно избавиться от миллионов трупов, не говоря о том, что непросто их убить. Геббельс однажды инспектировал лагеря смерти и зашел в камеру, где недавно люди умирали от газа, и увидел на стенах следы ногтей. Геббельс упал в обморок.
Как просто, казалось бы, стать человеком – достаточно обнять другого. Но вот спалить шесть миллионов совсем непросто. Для этого нужно изобрести специальные конфорки для печей, и двадцатый век с этим справился. Что уж говорить о мощном двадцать первом.
Я работаю в госпитальном бункере в Иерусалимских горах. В нашей долине вырос Иоанн Креститель. Местность вполне идиллическая, видели фон позади Джоконды? По утрам после дождей долину наполняет туман. Вечерами на склонах проступает драгоценная россыпь огней иерусалимских предместий. И зло отступает хотя бы в мыслях. И хотя бы в мыслях я обретаю право на самого себя. О если бы всех воскресить.
Читать дальше в блоге.