Анатолий Головков. ДАВНО УЖ БЕЗ ВОЛОДИНА…

 

Но будто вот снова девяностые, и мы сидим с Лифшицем в задрипанном кафе недалече от Пяти Углов.

И стопки граненые несут, и огурчик бочковой. Боевой, гвардейский.

А он глуховатым таким голосом рассказывал, и совсем не боялся, что перебьют.

— Что, что, Моисеич?

Держал сотку, водка в ней дрожала и светилась.

Что фронтовик сказал бы о безумной войне с Украиной? Дураки неумные, за каким хреном поперлись!

А тогда бормотал — но как бы не тебе, а себе; в сторону глядел, на каких-то девчонок, что курят над бокалами; и только в самом важном месте — молниеносный взгляд в глаза.

Взгляд почти как у кота, тревожно-выжидающий, но с надеждой.

— Ты понял?.. Нет, тебе ясно?

Вот что он еще говорил, но не мне, нашел в записках:

«Не могу напиться с неприятными людьми. Сколько ни пью — не напиваюсь. Они уже напились — а я никак. И чем больше пью, тем больше их понимаю. И чем больше понимаю, тем противней. Никогда не пей с неприятными людьми».

Я ему с этого света ответил бы: «Не буду, Учитель».

А перебивать Лифшица? Да какой же дурак решится?

Ах, Александр Моисеевич! Наплакались, когда вас провожали 21 год назад!

И вот после вас уж в Литресе больше 17 тысяч писателей.

Ломятся отовсюду. Когда в издательстве отказ, пожимают плечами, негодуют — а как писать? Что им всем надо?

Да не писать, а сначала вас читать, Александр Моисеевич. Читать, едрическая сила, учить наизусть абзацами.
Да попробовать после того — вытащить из себя самое сокровенное. При друзьях непроговариваемое. Что даже отцу родному не расскажешь, — правду, то есть.

И вот тут, может быть, — если звезды правильно встанут и Бог разрешит — начнется проза.

Что там яркие залы? Можно в любом питерском дворе, на любой скамеечке в парке — за память о Вас!

И никакие менты не тронут.