Сергей Чупринин. ЛЮБИМОВ НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (1912-1992)

 

По отцовской линии Л. из священнослужителей и сельских учителей, по материнской – из родовитого дворянства, и, оглядывая свою жизнь, Л. всегда помнил: «Крестным отцом моей бабушки с материнской стороны был Александр Второй», дедушка служил губернатором в Вологде, а «дальняя родственница моей матери, графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, фрейлина последней русской императрицы Александры Федоровны, добровольно разделила участь царской семьи. Ее упоминает в своем дневнике Николай II (“Настенька Гендрикова”)».

Богобоязненной семье Л., родившегося в провинциально тихом Перемышле на Оке, бежать бы из безбожной Совдепии куда глаза глядят, но они остались, и в интервью «Независимой газете», данном месяца за три до смерти, Л. вспомнил стихотворение Волошина «На дне преисподней», заканчивающееся словами о России: «Умирать, так умирать с тобой // И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!».

Что же до большевиков, то их Л. с самого детства понимал как оккупантов и палачей, с которыми невозможно бороться, но нужно, сколько получится, держаться от них подальше. Вот и учиться после девятилетки с педагогическим уклоном он, хотя, — со собственному признанию, — «терпеть не мог говорить на каком-нибудь другом языке, кроме русского», поступил не на идеологизированные литфак или истфак, а в Институт новых языков (1930), где марксистским волапюком душили не слишком, зато преподаватели были первоклассными, и выученные еще в Перемышле чужие языки стали для пытливого юноши почти такими же родными, как речь матери и бабушки.

Взявшись на третьем курсе за пьесы Мериме, за статьи, рассказы и письма французских писателей, Л. уже попробовал свои силы в переводе, но со службы в издательстве «Academia» его вскоре сорвали: несколько месяцев ни за что ни про что в тюрьме и ссылка в Архангельск (1933-1937). И это Л., — говорит его сын Б. Любимов, — еще «повезло. <…> Думаю, пробудь он в архангельской ссылке еще хотя бы полгода, получил бы новый срок».

Жизнь как бы то ни было продолжилась, и Л., в своих мемуарах с живописнейшими подробностями описавший мир своего детства и юности, в рассказе про жизнь под коммунистами чрезвычайно скуп. Так что и знаем о ней мы немного: редактировал чужие переводы, переводил и сам по преимуществу «для заработка, — как рассказывает Б. Любимов, — какие-то чудовищные романы “левых” латиноамериканских писателей», в 1942 году был принят в Союз писателей, пользовался благорасположением Б. Пастернака, Е. Булгаковой, Т. Щепкиной-Куперник, вообще старорусской московской интеллигенции, терял друзей, которые попадали в сталинскую мясорубку, жил, случалось, впроголодь, и крупные удачи пошли только за гранью 1940-1950-х годов.

Зато какие удачи: за мопассановским «Милым другом» последовал «Дон-Кихот» Сервантеса (1951), перевод которого намеревались выдвинуть на Сталинскую премию, но не успели. А дальше, дальше, дальше – «Мещанин во дворянстве» Ж.-Б. Мольера (1953), «Тартарен из Тараскона» А. Доде (1957), «Госпожа Бовари» Г. Флобера (1958), «Синяя птица» М. Метерлинка (1958), «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле (1961), «Легенда об Уленшпигеле» (1961), «Хроника царствования Карла IX» П. Мериме (1963),«Декамерон» Дж. Бокаччо (1970), «Безумный день, или Женитьба Фигаро» и «Севильский цирюльник» П. Бомарше (1973), «Коварство и любовь» Ф. Шиллера, «Жан-Кристоф» Р. Роллана, шесть из семи романов цикла «В поисках утраченного времени» М. Пруста.

Что ни книга, то литературный памятник, верный кандидат в 200-томную «Библиотеку всемирной литературы», одним из вдохновителей и редакторов которой по естественному праву впоследствии стал Л.
Семья наконец-то вышла из нужды, вместо 11-метровой комнатки в коммуналке, где работал Л. и где даже в весенний солнечный день приходилось зажигать лампу, в 1957 году удалось купить квартиру в писательском кооперативе около метро «Аэропорт». И можно было уже самому себе устанавливать правила: например, современных западных писателей в расчет вообще не принимать и из классики переводить только то, что сердцу мило, а за нелюбимых О. де Бальзака, В. Гюго или Э. Золя вовсе не браться. Или: никогда не переводить по подстрочникам, всякий раз обновляя для работы свое знание французского, испанского, итальянского, немецкого, но равным образом и меняющегося в живом обиходе русского языка.

Всякое правило, понятное дело, не без исключений, и прозаическую версию армянского эпоса «Давид Сасунский» Л. перевел все-таки по подстрочникам, а, когда однажды деньги потребовались срочно, Л. переложил на русский язык посредственный роман нашего современника А. Лану, не преминув, впрочем, на книге, подаренной сыну, оставить саркастическую эпиграмму: «Нам жизнь велением судьбин // На краткий срок дана, // Так не читай, любимый сын, // Вот этого говна».

Властям Л. не прекословил, но, по крайней мере, в оттепельные и послеоттепельные времена прислуживаться и даже прислушиваться к ним тоже не находил нужным. Так, в ответ на начальственный упрек, что ходит, мол, в церковь, не скрываясь, дружит со священниками и регентами, а это советскому писателю не к лицу, с неуступчивой кротостью ответил: «Я – верующий», — и от него отвязались. Без всякой симпатии относясь к поведению А. Терца и Н. Аржака, а тем более к их сочинениям, от участия в травле отказался: «Не дело писателей заниматься судебными процессами», – и от него отвязались тоже. Единственной, кажется, коллективкой, которую он с охотой подписал, стало совместное с В. Виноградовым и К. Фединым письмо в «Литературную газету» (23 июня 1962 года) с настойчивым предложением поскорее издать книги М. Бахтина.

Жизнь оказалась длинной и треволнений в ней, разумеется, хватало, но, читая его трехтомную книгу «Неувядаемый цвет», названную по знаменитой православной иконе, не устаешь изумляться тому миру и тому ладу, которые Л. десятилетиями носил в душе. Христосиком отнюдь не был, его отзывы о вождях – едва не коллекция русской бранной лексики, да и в Симонове или Эренбурге он видел всего лишь «потаскушек, залихватски форсивших своим ремеслом», и уж тем более не жаловал «всех Недогоновых, Суровых, Ажаевых, Грибачевых, Бубенновых, Бабаевских, Полевых, которых в наши дни можно заставить читать только, как говаривали встарь, за непочтение к родителям».

Но это всплески темперамента, вообще-то настроенного на элегический тон, на воспевание русской природы, русских обычаев и всего объема русской культуры – от церковного пения до поэзии Пастернака и живых традиций Московского Художественного театра.

Даже странно: отдав жизнь продвижению европейских шедевров в Россию, Л. ни разу не побывал нигде дальше Прибалтики и по строю своих убеждений, по образу своих переживаний западником никак не был, и, наверное, прав Д. Самойлов, назвавший его «почвенником», вот только «заоблачным».

Власти зарубежных стран его заслуг в области культурного диалога ничем не отметили. Так Л. и ушел из жизни – с одной только Государственной премией СССР, когда был завершен титанический проект «Библиотеки всемирной литературы» (1978).

Да, и еще. В родном Перемышле ему недавно поставили памятник – единственный, кажется, памятник единственному переводчику в нашей стране.

Соч.: Перевод – искусство. М.: Сов. Россия, 1982; Несгораемые слова. М.: Худож. лит., 1983; Неувядаемый цвет: Книга воспоминаний. В 3 тт. М.: Языки славянской культуры, 2000-2006; Книга о переводе. М.: Б. С.Г. –Пресс, 2012.