ТУМАН
Туман отчасти уже искусство. Он создает ауру тайны, размышление над которой составляет работу по извлечению смысла. Там, где нет необъяснимого, нет и живого. Я где-то читал, как один солдат, окоченевший при зимнем разгромном отступлении, находит только что убитую взрывом снаряда лошадь и, вспоров и опустошив ей брюхо, залезает в него, чтобы согреться. Быть может, белую облачную дымку, которую я вижу каждое утро над долиной Эйн-Керема в Иудейских горах, можно было бы представить именно таким образом обретенной точкой росы: долина есть разверстое тело почвы, рождающее взгляд на скрывающийся за прогалинами тумана ландшафт. При полете самолета сквозь облачность особенно впечатляют прорехи в нагромождении облаков, сквозь которые открываются грезы о земной жизни. Кристальная ясность на деле не дарит, но скрадывает смысл, подобно тому, как сильное солнце лишает предметы контуров, ослепляет пейзаж, становящийся доступным зрению лишь в сумерках. Тень, сумерки, туман — это то, что придает нашим мыслям проницательность. Только лжепророчества совершаются с полной убежденностью в своей правоте. Только вера в абсолютную непогрешимость своих действий может привести человека к чудовищным злодействам. Ибо любое сомнение рано или поздно ограничило бы зло. Туман в Иудейских горах волочится по склонам, будто оборки кружевной юбки. Стоя где-нибудь уже в темноте над обрывом, дивишься белой бездне под ногами и тому, насколько огни пригородов похожи на алмазную крошку на перстне. Туман — это кулисы размышлений. Например, о звездах, которые интересней представлять протяженными огненными горами, чем рассыпанными в пустоте точками. Как странно, как важно, что Творение происходило в абсолютной тишине. Голос логоса еще не обрел звучания, пока потоки элементарных частиц начинали свой бег, в то время как вся Вселенная помещалась на кончике пера в буквальном смысле, обладая размерами в доли миллиметра. С другой стороны, любой оглушительный звук граничит с немотой, не вмещаясь в параметры восприятия барабанной перепонки. В каком-то смысле мышление, письмо сродни практикам туманной эйфории. Очевидно, существует биохимическое объяснение этому. Но наличие точного толкования, без тумана интерпретаций, устраняет тайну и вместе с нею смысл. Пока теорема не доказана и даже неизвестно, существует ли доказательство, такие обстоятельства могут породить целую философию. Или любовь. Подобная туману дымка заволакивает сознание влюбленного юноши. Зыбкость обладания, силы стремления и освобождения — все это способно произвести на испытателя любви впечатление бездонной значимости. Почему тот, а не иной облик поглощает ваше сознание без остатка? Почему верный признак влюбленности — это то, что вы не можете вспомнить лицо избранницы своего влечения? Не потому ли, что облик божества неисчислим в принципе? Не потому ли, что туман представления ослепляет вас, и вы сталкиваетесь с ситуацией похожей на то, когда на автомобиле спускаетесь в низину и внезапно оказываетесь в беспросветной облачной толще; когда полное ощущение неподвижности овладевает вами при том, что на спидометре стрелка застыла на скорости ста километров в час. Ситуация рискованная, и полагается включить ближний свет, поскольку дальний свет, пристальный — отражается от тумана и ослепляет. Случайность, с которой приходится сталкиваться, когда пытаешься понять, почему та или иная особа вдруг стала прибежищем божества — обладает природой все того же тумана, но теперь смешанного с дымом благовоний, воскуряемых в храме влечения. Случалось ли вам потеряться в белом лабиринте, образованном вывешенными на просушку выстиранными простынями, на которых вы провели ночи со своей избранницей? Простыни, благоухающие вишневой косточкой.
***************************************
ВЕЩИ ОСЕНЬЮ
Моя любимая сказка родилась в Goodwill — туда я ходил, как ходят в краеведческие музеи: я любил представлять себе судьбы людей, которые приносили в этот секонд-хэнд самые фантастические вещи — вместе с тенями уже умерших владельцев или с теми, с кем что-то случилось.
Например, скука или богатство, но чаще смерть, заставившие их расстаться с прежней раковиной. Ведь вещи — это то, что мы носим, переживаем и представляем.
Я действительно ходил в Goodwill как в музей, потому что нужно было что-то придумать, как освободить эти отданные в плен вещи, которые, как на рынке рабов, могут быть отпущены на волю, а могут попасть в странные обстоятельства.
Я не верю эпохе. Единственные сущности, к которым чувства не угасли — это вещи и природа. И совсем не потому, что глупо верить — такой эпохе. А потому что вещи настолько велики, что остальное пренебрежимо. Красный шелк и золотой атлас, веселые блестки, настольные лампы, торшеры, книжная роза из Гарлема — все это миры канувших времен.
Я приходил в Goodwill, снедаемый желанием пожить в каждом светящемся там окне. Эти залощенные стельки, эти цветные стойки — держатели компакт-дисков, стопки винила, ящики с кассетами, альбомы искусства, откуда я подбирал Кандинского, чьи-то дневники, заполненные столбцами цифр, которым никогда не придется быть расшифрованными, потому что они написаны произвольным образом тем, кто медитировал над нажатием пера.
Стопки простыней. Хирургические инструменты. В книгах иногда отыскиваются целые гербарии — раздавленная между страниц флора Северного полушария. Растёртые между главами герои. Множество вещного мира, траченного на эпоху.
Все это дым морозным вечером на закате, кто-то топит баньку. Так должна пахнуть зимняя ночь, ее звезды — где-нибудь в Сьерре.
А как пахнет сердце? Как пахнет мрамор? Как благоухает бухта в те светлые вечера, когда я представлял тебя рядом.
Сквозь отверстие одинокой звезды сиял и мой мир. Так благополучны были наши закаты над кромкой океана. Почему лето тогда было таким длинным? Сейчас даже теплая осень ставит меня в тупик, и я каждый вечер по-прежнему прохожу свои неземные три мили, трачу свои оковы на шаг. Какова была моя роль? Или я ее не исполнил, превратил любовь в дыхание?
Автор:
Александр Иличевский. Два текста: «Туман» и «Вещи осенью»
ТУМАН
Туман отчасти уже искусство. Он создает ауру тайны, размышление над которой составляет работу по извлечению смысла. Там, где нет необъяснимого, нет и живого. Я где-то читал, как один солдат, окоченевший при зимнем разгромном отступлении, находит только что убитую взрывом снаряда лошадь и, вспоров и опустошив ей брюхо, залезает в него, чтобы согреться. Быть может, белую облачную дымку, которую я вижу каждое утро над долиной Эйн-Керема в Иудейских горах, можно было бы представить именно таким образом обретенной точкой росы: долина есть разверстое тело почвы, рождающее взгляд на скрывающийся за прогалинами тумана ландшафт. При полете самолета сквозь облачность особенно впечатляют прорехи в нагромождении облаков, сквозь которые открываются грезы о земной жизни. Кристальная ясность на деле не дарит, но скрадывает смысл, подобно тому, как сильное солнце лишает предметы контуров, ослепляет пейзаж, становящийся доступным зрению лишь в сумерках. Тень, сумерки, туман — это то, что придает нашим мыслям проницательность. Только лжепророчества совершаются с полной убежденностью в своей правоте. Только вера в абсолютную непогрешимость своих действий может привести человека к чудовищным злодействам. Ибо любое сомнение рано или поздно ограничило бы зло. Туман в Иудейских горах волочится по склонам, будто оборки кружевной юбки. Стоя где-нибудь уже в темноте над обрывом, дивишься белой бездне под ногами и тому, насколько огни пригородов похожи на алмазную крошку на перстне.
Читать дальше в блоге.