Михаил Берг. О РУССКОЙ ЖЕСТОКОСТИ

Фейсбук в эти дни производит тягостное впечатление. Слишком многие, кажется, надеются, что, высказавшись наиболее мрачно по поводу будущего эрефии и прокляв язык, на котором говорят, они снимут с себя что-то вроде вины или ответственности. Не важно что, не снимут, только продемонстрируют слабость, не уверен, что простительную. Потому что мы не первые, кто сталкивался с похожими явлениями, а может быть, и худшими, вот, например, пара цитат.

«Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о большинстве его. Для меня было бы легче не отвечать на вопрос, но — я слишком много пережил и знаю для того, чтоб иметь право на молчание».

«Я думаю, что русскому народу исключительно — так же исключительно, как англичанину чувство юмора — свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. Наследие алкоголизма? Не думаю, чтоб русский народ был отравлен ядом алкоголя более других народов Европы, хотя допустимо, что при плохом питании русского крестьянства яд алкоголя действует на психику сильнее в России, чем в других странах, где питание народа обильнее и разнообразнее. Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, — любимое чтение грамотеев в глухих деревнях».

А дальше Горький, вы, конечно, узнали его статью «О русском крестьянстве», приводит сотни примеров изобретательной жестокости русского человека, явленной во время Гражданской войны, а впрочем, до и после неё. Как справедливо указывает Горький, в русской жестокости не было никакого смысла, она была нецелесообразна, избыточна, это были пытки не для того, чтобы узнать военную тайну или секрет, а просто, чтобы испытать радость от мучений чужого человека.

Единственное, на чем настаивал Горький, что у русской жестокости сословная принадлежность, писатель видел в ней крестьянскую жилку, крестьянскую смекалку, крестьянское воображение. Ему мог бы возразить историк сталинских репрессий, описывающий доскональную изобретательность пытки следователей НКВД, но внимательные исследователи уже обратили внимание, что в следователи в первой половине 30-х очень часто шли бывшие крестьянские дети, которые мстили пытаемым ими интеллигентам за колхозы и раскулачивание. Плюс, специфически крестьянский взгляд на проблему свой-чужой.

Дело в том, что эта одна из давних проблем русской жизни, в которой бурный рост городов после неудачной крестьянской реформы Александра II шел за счёт массового переселения в города разорившихся и разочарованных крестьян, которые приносили в города свои привычки и устои, свои страхи и предубеждения. Селились вместе и кучно, землячествами, и воспроизводили свои комплексы и стереотипы. А главный в рамках нашей темы: недоверие к чужому. Потому что, кто может быть неизвестным на деревенской улице или в соседнем лесу за мостом, где каждая поляна – страна, а пруд – материк: враг. Кто ещё прибредёт ночью или на рассвете, если ты увидишь его в полутьме, что он забыл в русской деревне, оторванной ото всего мира, как остров в море-океане. Цыган, чтобы украсть лошадь, или враг-иноземец, ползущий отнять малую родину.

Потому и студентов-народников, потянувшихся агитировать крестьян за свободу и ненависть к барину-кровопийце, сдавали в полицию как врагов. Это недоверие к чужому и непонятному, этот единственный синоним чужого и неизвестного как враждебного и опасного, это то, что контрастировало с нормами средневекового европейского города, где толерантность была способом общежития и взаимовыгоды. Разные национальности и профессии жили рядом и восполняли недостаток друг в друге, будучи нужны и полезны.

В некотором смысле, о котором говорить здесь нет никакой возможности, русские города оставались и остаются не вполне городами — по крайней мере, в них недоверие к чужому на несколько порядков выше, чем в городах восточной и тем более западной Европы. И отсюда вообще невероятно высокий градус недоверия, воспроизводящего крестьянские стереотипы, которые прошли эпоху революций, советского времени построения коммунизма в отдельно взятой стране, перестройки и путинской эпохи, меняя многое, но не этот градус недоверия и чуждости по отношению к неизвестному.

Те пытки, на которые сетовал Горький, говоря о болезненной и изысканной жестокости — это как бы способ идентификации себя в обстоятельствах враждебных и непонятных. То, что именуется социально низкими слоями, из которых и рекрутируется большая часть российского воинства, как до Путина, так и при нем, — это потомки так до конца и не социализировавшихся и не ставших своими в городе бывших крестьянских детей и их потомков. Они не защищены от унижения нищетой и неравенством, они ненавидят интеллектуальный и высокомерный город хипстеров и торгашей, в котором они чужие на этом празднике жизни.

Их родители не имеют средств, чтобы откупиться, отмазать своего отпрыска от службы в армии с ее дедовщиной и унижением, которые только дополнительный источник жестокости. Унижение от дедов надо передать по эстафете, ибо иного способа освободиться от унижения у салаги нет. Кстати, именно бедные слои наиболее патриотичны и ксенофобны, они исповедуют национализм, потому что других способов достичь психологического равновесия и необходимого символического равенства у них нет. Бедность всегда идёт под ручку с патриотизмом и рождает от него чудовищ, это пропись.

Так что жестокость российских солдат на украинской земле — это не извращение, а норма. Странно было бы увидеть толерантность и предупредительность, тем более, что ксенофобия накачивалась последнее время с удвоенной силой. Так что не стоит ни ужасаться, ни изумляться, разве что наивности российской интеллигенции, открывающей для себя то, что было открыто давно и только повторяется в каждой эпохе. Красная армия, столь же крестьянская по составу, насиловала немок, вымещая не только ненависть за сожжённые избы и погибших под бомбами родственников, но и за высокий, бьющий в глаза уровень комфортной городской жизни, за что надо найти виноватого, кому передать эстафетную палочку своего унижения, а это всегда самый слабый и подневольный. Женщина или пленный.

Путинская эпоха — такая же крестьянская цивилизация, чужая толерантности городской Европы, как и советская. И те же проблемы несоответствия не русских европейцев, как говорят, а просто горожан с теми, кому неуютно рядом с ними. Все те же традиционные ценности, которые используются для доказательства чуждости и испорченности западной цивилизации с ее толерантностью и сексуальный свободой. А украинцы, вдобавок к тому, что подпевалы этой враждебной цивилизации, так ещё и предатели.

Так что жестокость, проявляемая на войне, это норма, и ожидать чего-то другого может только человек прекраснодушный или лукавый. Тем более жестокость в армии и на неправой войне, когда сомнения нужно подавить и спрятать поглубже.

Чужая смерть чудотворна, как написал один писатель.