Анатолий Головков. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИРЫ ЕВСЫ

 

Ах, Ириша, ты умеешь быть вот какой: непогода ли, сумрак, обстрелы или невзгоды житейские, — ты умеешь создавать вокруг себя тепло. Защиту.

Иногда только венком своих строчек, что напоминает колдовство.

Из чего тебе ворожить? Лист, прилипший к стеклу, выживший незабудок в руинах, плачущий кот, выцветшие глаза старика, вдова в камуфляжной куртке мужа с бутылкой горилки в кармане
Эти стихи твои последние, экономны, милосердны, сжаты как пружина, — настоящий санитарный поезд.

Едет по полю, колеса отбивают размер. Дрожат стаканы на столике. Ложатся строки в блокнот.
Посланное тебе Богом бесплатно превращается в «Железный купол» над теми, кто отчаялся.
И строчки прикрывают души солдат ли, беженцев, дают силы душе.

Из Германии Ирине Евсе (и маме ее Жанне) больнее смотреть, как разрушают родной Харьков, а потом бинтуют, тушат пожары, и он дышит, раненый.

А ты ему шлешь послания о любви.

Все строчки — надежда на время, когда мы окажемся рядом со своим виноградом, черешнями, своими дикими оливами, у дома Волошина, с бутылкой крымского и разовыми стаканами, на набережной поэтов, — запускать над морем китайские фонари.

Только что они против дронов?

Вернется ли Сумская улица в каштанах и липах. Дети, которые не станут больше падать закрыв голову ладонями.

Это да.

Отвага Ирины Евсы, еврейской девочки, выросшей в украинского поэта, пишущего по-русски.
Нас заждался отнятый прибой. Но мы к нему еще вернемся, — усталые птицы с обгоревшими крыльями.

Нас ждут бакланы, чайки, рыба под ногами, мед из кермека,стрекот цикад.

Только в свободной от врагов Украине. Где дети перестанут вздрагивать от хлопка шарика или стука в двери.

Под жасмином и Млечным путем.

Обнимаю, и с днем рождения, дорогая!

---

«Не бросай меня, — прижимается, — будь со мной.
Будь моей опорой, крышей, моей стеной…»
Он кривится: «Боже,
поменял бы Ты назойливый звукоряд!
Столько баб на белом свете, а говорят
все одно и то же».

Тьма слетает в сад бесшумно, как нетопырь.
Отсыревший воздух, резкий, как нашатырь,
заползает в окна,
и зрачками волка
две звезды горят, насаженные на штырь.

Он снимает ее ладонь со своей груди.
ну давай: обличай, долдонь, городи, гунди —
все равно уеду
из югов твоих — горели б они огнем!
Под кроватью — сумка, паспорт на дне, а в нем —
мой билет на среду.

«Ха! — глумится она, — твой паспорт и впрямь на дне.
Тащит краб его в зубчатой, кривой клешне,
а билет мурена,
не икнув, сглотнула. Спи, болтовней не мучь.
На крючке — халат. В кармане халата — ключ.
Дверь снесешь? А хрена!»

Так полвека они, уставившись в потолок,
продолжают в ночи мучительный диалог,
губ не разжимая.
И когда она вдруг смолкает часу в шестом,
он толкает ее, спеша убедиться в том,
что она — живая.