Сергей Чупринин. ГЕРШТЕЙН ЭММА ГРИГОРЬЕВНА (1903-2002)

«У меня нет биографии. <…> Вот так сложилось», — сказала уже в старости Г., и ее долгий жизненный путь событиями действительно беден: в тюрьме она не отсидела, карьеру не сделала, в знаменитости не вышла, семью не завела. Начиная с ранней юности и до самой смерти не покидала надолго Москву, где, окончив трехлетний курс по отделению языка и литературы факультета общественных наук МГУ (1924), если и работала, то на должностях всё больше незаметных: в газете «За индустриализацию» (1926-1927), делопроизводителем в тресте «Утильсырье» (1927-1928), личным секретарем О. Д. Каменевой, которая, как и ее сановный некогда муж, к тому времени уже «впала в ничтожество» (1929-1930).  

Больше записей в трудовой книжке Г. по сути и не было. Перебивалась как машинистка-надомница разовыми заработками, чуть позднее на условиях сдельной оплаты разбирала архивы в Гослитмузее, других бумагохранилищах, — словом, всю жизнь едва сводила концы с концами,  а жила совсем другим. Тем, что в 1928 году она в санатории «Узкое» полуслучайно познакомилась с О. Мандельштамом и его женой и, спустя некоторое время, стала «своей» в кругу А. Ахматовой и Б. Пастернака, М. Петровых и Л. Чуковской, Б. Эйхенбаума и В. Шкловского.

На каких правах? Хотелось бы думать, что на правах друга. Однако, при всем коленопреклоненном почитании мандельштамовских стихов, природную обидчивость ли, чувство ли собственного достоинства со счетов не сбросишь, и уже в самом начале отношений для Г. «стало слишком очевидным, что Мандельштамы хотят иметь во мне не друга, не соратника, не почитателя поэта, а раба, полностью отрекшегося от своей личности и от своей жизни».  Да и Н. Харджиев, десятилетиями по-дружески опекавший Г., не упустит, — как она вспоминает, — возможности напомнить: «”Почему-то к вам все относились, как к чему-то низшему”. Я не доросла, значит, ни до Харджиева, ни до Надьки.  Вот они все такие».

Увы, они – поэты, харизматики и эгоцентрики – в самом деле такие. Так что можно либо благоразумно отойти в сторону, либо действительно им служить, и Г. служила бескорыстнее и преданнее, чем кто-либо. Могла бы жестоко пострадать, когда Мандельштам на допросе упомянул ее среди тех, кому он читал свою самоубийственную антисталинскую инвективу. Но, Бог милостив, не пострадала,  и, значит, по-прежнему спасала его рукописи, и, значит, — рассказывает Г., — «как только я получила первые деньги, я поехала в Воронеж» — к сосланному и уже обреченному Мандельштаму.

Да и ее одна на всю жизнь любовь к Л. Гумилеву, которую сама же Г. назовет «лишней», что как не служение? Ведь с самого же начала было понятно, что самоуверенный красавец и сердцеед, к тому же еще и на девять лет моложе Эммы Григорьевны, взаимностью на чувства «этой дурнушки» не ответит. Так что знала она всё, обо всём догадывалась, но десятилетиями боролась за его освобождение, вернее за  череду его освобождений из тюрем и лагерей с такой самоотверженностью, что… лучше воздержаться от комментариев.

А сказать о том, что сжатые, будто пружина, интеллект и темперамент Г. толкали ее и к поиску самостоятельного поля деятельности. Сначала она по совету А. Ахматовой занялась изучением биографии Н. Гумилева («Нелегально, конечно. Ну, не то чтобы нелегально, но — не для публики, даже не для знакомых»).  А потом – по советам на этот раз Б. Эйхенбаума и Н. Харджиева – перед Г. на всю уже жизнь «приоткрылась дверь в мир исследовательской работы, совершенно незнакомой публицистам, пропагандистам и авторам исторических романов».  В январе 1936 года она делает в Пушкинском Доме первый доклад о «кружке шестнадцати», в который входил юный Лермонтов, в январе 1938-го печатает статью о Некрасове в журнале «30 дней», в апреле того же года читает доклад в Лермонтовской комиссии Института мировой литературы…

Работы, как и в дальнейшем, неброские, но все, как говорится, на сливочном масле, на источниках, впервые вводимых в научный оборот, так что ее стали называть «поэтом архивов»,  и В. Шкловский, отметивший, что Г. «не пишет книги о книгах, а находит новый ход», подытожил: «Это и есть писатель, то есть первоисточник, а не обработчик».

Сказано это было в мае 1943 года, когда Г. в очередной раз отказали в приеме в Союз писателей, несмотря на самые лестные рекомендации Б. Эйхенбаума, Н. Бродского, И. Андроникова, М. Цявловского.  Ходатайство В. Шкловского не сработало тоже, так что Г. на птичьих правах и, — как  заметила А. Ахматова, — в положении «хуже худого»,  пришлось прожить еще два десятилетия: в годы войны недолгая служба секретарем у К. Чуковского и опять осточертевшее до смерти сиденье за пишущей машинкой, опять архивы, опять редактирование чужих статей и редкие собственные публикации.

Пока не вышла наконец вынянченная книга «Судьба Лермонтова» (1964) и пока – благодаря личной просьбе А. Ахматовой — не был получен членский билет Союза писателей (1965),  а с ним и право купить пусть однокомнатную, зато отдельную квартиру в писательском кооперативе (1966). Богаче она не стала, и круг восторженных почитателей вокруг нее не образовался, как образовался он, например, в Питере вокруг Л. Гинзбург, ее практически ровесницы. Однако можно было выдохнуть и чувствовать, что не только она защищает своих друзей, но и за нее вступятся в случае нужды.

Так случилось, правда, только однажды – когда на ее статью «Вокруг гибели Пушкина» (Новый мир, 1962, № 2) кочетовский «Октябрь» откликнулся глумливым фельетоном В. Назаренко «В покоях императрицы» (1962, № 5), и честь Г. отстояли И. Андроников (Литературная газета, 26 мая 1962 года), и А. Ахматова, которая мало того что написала реплику в «Новый мир» (1962, № 7), так еще и подкрепила свою подпись именами авторитетных Вс. Иванова, С. Бонди и С. Маршака.

Жила Г., — как вспоминают друзья и соседи, — вроде бы неунывающе мирной пенсионеркой,  хотя новостями, конечно, интересовалась и даже в июне 1967 года подписала коллективное письмо IV съезду писателей с протестом против цензуры и в защиту А. Солженицына. С диссидентами и гостями из-за кордона, впрочем, не якшалась, ни в чем предосудительном замечена более не была и лишь в 1986 году издала в Париже книгу «Новое о Мандельштаме. Главы из воспоминаний. О. Э. Мандельштам в воронежской ссылке (по письмам С. Б. Рудакова)».
Название академически непритязательное, но содержание взрывное, можно даже сказать скандальное, многое меняющее в нашем представлении и о Мандельштаме, и о тридцатых годах, так что уже ближе к концу века ей из Петербурга сначала написал, потом позвонил поэт и (тогда) издатель Н. Кононов с предложением выпустить в свет полноценные мемуары.

От таких предложений не отказываются, но Эмме Григорьевне было уже хорошо за девяносто, и Н. Кононову в течение года пришлось раз за разом приезжать в Москву, жить там подолгу, чтобы, соединяя сохранившиеся, оказывается, записи еще довоенных лет с уже готовым очерком «Лишняя любовь» (Новый мир, 1993, №12) и с новыми важными добавлениями, выстроить объемную книгу, которая принесла Г. оглушительную славу, премии и «Малый Букер», и «Антибукер» одновременно (1998), тысячи обид и тысячи восторгов.

Что ж, иногда в России действительно надо жить очень долго, чтобы и в столь почтенном возрасте проснуться вдруг настоящим писателем, в полную меру реализовавшим свой дремавший десятилетиями литературный потенциал. И чтобы, похоронив всех, кого ты любил и кого ты ненавидел, вынести окончательный приговор и им, и всей эпохе.

Впрочем, окончательный ли? Назвав как-то Эмму Григорьевну «злой»,  А. Ахматова и тут не ошиблась. Книга у Г. вышла и в самом деле вызывающе злой, до несправедливости пристрастной и очень-очень женской – во всяком случае, сводя счеты с «ничтожеством» и «сатанисткой»  Надеждой Яковлевной Мандельштам, она не забывает отметить у своей врагини «заметную кривизну ног»,  обожаемую, казалось бы, Анну Андреевну Ахматову упрекает в наклонности к «пиршествам тщеславия»,  а в Ольге Всеволодовне Ивинской видит только «хорошенькую, но слегка увядшую блондинку», «беленькие носочки» у которой были «иногда забрызганы грязью».
Сопоставляя то, что, враждуя друг с другом, передали нам в своих воспоминаниях все эти великие старухи, историки литературы отмечают и предвзятость, и противоречия, и ошибки памяти. А мы… Мы читаем их книги, и мемуары Г. здесь в самом первом ряду, еще и как увлекательные романы, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно».

«Кроме литературы, у нее не было другой жизни», — говорит С. Надеев, последний помощник Эммы Григорьевны. Поэтому, разбудив память, она работала едва ли не до последнего дня и, когда уже не в силах была писать,  надиктовывала страницы, которые и при ее жизни, и после кончины с благодарностью принимал к публикации журнал «Знамя» (1998, № 2; 1999, № 10, 2002, № 1; 2002, № 8; 2009, № 1).

Потому что в них всё правда. И всё литература.

Жаль вот только, что научного, текстологически точного и тщательно откомментированного издания мемуаров Г. пока еще нет.

Соч.: Судьба Лермонтова. М.: Худ. лит., 1986; Память писателя: Статьи и исследования 30-90-х годов. СПб: ИНАПРЕСС, 2001; Мемуары. СПб,: ИНАПРЕСС, 1998; М.: Захаров, 2002; Вблизи поэтов. Мемуары: Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Лев Гумилев. М.: АРС; Редакция Елены Шубиной, 2019.