А. Галич на обложке пластинки A Whispered Cry («Крик шёпотом»). Норвегия, Осло, 1975
В 2022 году исполнится 45 лет со дня гибели в Париже русского барда, актера, поэта и диссидента Александра Аркадьевича Галича. Его стихи были обычно посвящены советской общественно-политической текучке, а иногда это были моментальные снимки-зарисовки эпизодов из жизни простых советских людей — и жертв террора, и, что делало его не похожим на других, простых доносчиков или следователей, вохровцев или работяг, крепивших режим. Правда, Галич предчувствовал и даже прогнозировал такие моменты в будущем, когда — внезапно — эти, казалось бы, конкретные зарисовки давно минувшего времени вдруг резанут его слушателей как по живому — в близком или в неопределенном будущем.
Мне довелось присутствовать на так называемых квартирниках — домашних выступлениях Галича всего дважды. В первый раз я был не то десятиклассником, не то первокурсником, т. е. было это в 1969 или в 1970 году, а во второй — незадолго до отъезда Галичей из Москвы: мне тогда просто повезло — в магазине «Комсомолец» на улице Черняховского вдруг выбросили бельгийское топленое масло, и мы с отцом помогли жене А.А. Г. Ангелине Николаевне донести до квартиры две трехкилограммовых жестяных банки с этой драгоценностью. Слово за слово, и вечером я снова был у них. Народу совсем мало, и Галич исполнил всего две песни — одну юмористическую и одну трагическую. Забыть этот голос, эту дикцию и всю его фигуру я не смог и потом, когда господствовало чисто акустическое магнитиздатское впечатление, уже оторвавшееся от того, живого. Даже смешные эти слова он произносил, словно перерождаясь на твоих глазах в носителя того самого сознания, которое вдруг ожило в первой четверти следующего, нашего теперь уже, двадцать первого века.
«Скажешь, дремлет Пентагон?!
Нет, не дремлет…
Он не дремлет, мать его,
Он на стрёме!»
Запись — только бледная копия того, что и как звучало живьем…
Там были и еще важные слова:
«Мы же в счет восьмидесятого года
выдаем свою продукцию людям!»
Почему восьмидесятый год, и в конце 1960-х, когда песня была написана, казавшийся таким далеким? Смешной слой — это так называемое перевыполнение плана. А еще потому, конечно, что на 1980-й было назначено построение в СССР коммунизма. Понять в начале 1970-х, что никакого коммунизма в 1980 не будет, а вот проволока — будет, казалось делом нехитрым. А вот дальше…
Галич умер в 1977 в Париже и не застал этот самый восьмидесятый, когда появился очередной анекдот о наступлении коммунизма, которое заменили у нас тогда Олимпийскими играми.
А там и СССР распался.
Вроде бы поначалу мирно разошелся. А производители колючей проволоки из песни с Пентагоном, который всегда на стреме, всякий раз хотят повторить — и повторяют в жестком варианте.
Вторая увиденная мной в 1973 году песня — «Черное море» — была о кончине в черноморском санатории старика-следователя, посылавшего людей на смерть всего-то за двадцать-тридцать лет до семьдесят третьего. Были в той песне такие слова:
Волны катятся, чертовы бестии,
Не желают режим понимать!
Если б не был он нынче на пенсии,
Показал бы им кузькину мать!
Ой, ты море, море, море, море Черное,
Не подследственное, жаль, не заключенное!
На Инту б тебя свел за дело я,
Ты б из Черного стало белое!
И в гостинице странную, страшную,
Намечал он спросонья мечту —
Будто Черное море под стражею
По этапу пригнали в Инту.
И блаженней блаженного во-Христе,
Раскурив сигаретку «Маяк»,
Он глядит, как ребятушки-вохровцы
Загоняют стихию в барак.
Ой, ты море, море, море, море Черное,
Ты теперь мне по закону порученное!
А мы обучены этой химии —
Обращению со стихиями!
Помилуй мя, Господи, помилуй мя!
И лежал он с блаженной улыбкою,
Даже скулы улыбка свела…
Но, должно быть, последней уликою
Та улыбка для смерти была.
И не встал он ни утром, ни к вечеру,
Коридорный сходил за врачом,
Коридорная Божию свечечку
Над счастливым зажгла палачом…
Как угадал Галич, что некоторые люди полвека спустя захотят снова проделать это с Черным морем, да и с Азовским в придачу? Наверное, понимал натуру этого человеческого типа. До последней предсмертной улыбки мечтают пытать — взрослых и детей, народы и земли — у своих и у чужих.
Когда я впервые услышал эту песню Галича, я, к стыду своему, не сразу подумал о Геродоте. Хотя как раз тогда его читал! Невозможно было связать век, о котором пел Галич, с веком, когда персидский царь Ксеркс отправился на завоевание Греции. Должно было пройти еще полвека, и вот одна большая страна берет это Черное море в плен, чтобы осадить другую страну — поменьше.
Геродот жил за две с половиной тысячи лет от Галича. В те времена историк никак не мог себе позволить написать о великом царе пренебрежительно. И Геродот описывает Ксеркса подобающим образом. Вот он перекидывает через пролив, отделяющий Средиземное море от Пропонтиды, или Мраморного моря — ворот к морю Черному, — пролив этот назывался тогда Геллеспонтом, а сейчас называется Дарданеллами, — так вот Ксеркс строит мост. Но в день окончания работ в Геллеспонте разразилась такая буря, что от постройки Ксеркса ничего не осталось. Гнев Ксеркса был так страшен, что его слуги и воины нанесли успокоившейся морской глади триста ударов плетью, потом погрузили в воду оковы с выжженным клеймом и такими словами:
«О ты, горькая влага Геллеспонта! Наш владыка карает тебя за обиду, которую ты нанесла ему, хотя он тебя ничем не обидел. И царь Ксеркс все-таки перейдет на тот берег, хочешь ты того или нет. И никто больше не умилостивит жертвоприношением тебя, взбаламученную соленую реку».
Помимо бичевания моря Ксеркс велел отрубить головы строителям моста через Геллеспонт. Палачи справились с обоими приказаниями Ксеркса, а мосты для войска выстроили другие зодчие.
После этого Ксеркс стал разглядывать с вершины холма свое поистине неисчислимое войско, свой громадный флот на далекой воде. Он шел на заведомо слабейших врагов — в надежде поработить одних и обложить данью других. Как вдруг из глаз его потекли слезы. Дядя Ксеркса, Артабан, который совсем недавно не без риска для собственной жизни отговаривал Ксеркса от похода, удивленно спросил, чего это ты плачешь при виде самого многочисленного воинства, которое когда бы то ни было собирали цари для похода.
Ксеркс ответил, что плачет от того, что подумал: «А ведь пройдет каких-нибудь сто лет, и никого из этих людей не будет в живых».
Артабан готов был плакать над самим Ксерксом и даже сказал царю, что у того есть два страшных врага — море и земля, те самые, которые Ксеркс желал покорить, но которые готовы разверзнуться на его пути.
Ксеркс ответил, что эти враги ему не страшны, ведь у него есть два верных союзника — армия и флот. Две с половиной тысячи лет спустя русский император Александр Третий повторит эти слова, но через два-три десятилетия и его империя потерпит крах, как и царство Ксеркса, о котором написал Геродот.
Греческий историк в мельчайших деталях описал все сомнения и страхи своего героя, когда тот вел к разгрому и гибели персидские флот и войско. Особенно врезается в память читателя одно: все худшие предчувствия и сам Ксеркс, и его советники черпали из сновидений. Сновидения прямо-таки заказывались суеверными персами, а толкованием этих кошмаров занимались немногочисленные приближенные. Сами сны могли быть очень точными в целом и в деталях. Но вот толкователи почти никогда не угадывали содержавшийся в сновидениях смысл.
Вот и палачу-следователю из песни Александра Галича так и не удалось избежать ответственности за преступления, совершенные по роду службы и зову сердца.
Подобно Ксерксу, он подверг пытке свое заключенное Черное море. Но в отличие от Ксеркса, герой Галича умер — в наказание не за совершенное ранее, а за нечестивую страсть к порабощению свободных людей. Галич, очевидно, понимал, как работает тот часовой механизм, о котором догадывался зять Ксеркса Артабан. Да и сам Ксеркс. Хотя других часов, кроме солнечных, не знали ни Ксеркс, ни Артабан.
ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ЧАСОВОЙ МЕХАНИЗМ АЛЕКСАНДРА ГАЛИЧА
В 2022 году исполнится 45 лет со дня гибели в Париже русского барда, актера, поэта и диссидента Александра Аркадьевича Галича. Его стихи были обычно посвящены советской общественно-политической текучке, а иногда это были моментальные снимки-зарисовки эпизодов из жизни простых советских людей — и жертв террора, и, что делало его не похожим на других, простых доносчиков или следователей, вохровцев или работяг, крепивших режим. Правда, Галич предчувствовал и даже прогнозировал такие моменты в будущем, когда — внезапно — эти, казалось бы, конкретные зарисовки давно минувшего времени вдруг резанут его слушателей как по живому — в близком или в неопределенном будущем.
Мне довелось присутствовать на так называемых квартирниках — домашних выступлениях Галича всего дважды. В первый раз я был не то десятиклассником, не то первокурсником, т. е. было это в 1969 или в 1970 году, а во второй — незадолго до отъезда Галичей из Москвы: мне тогда просто повезло — в магазине «Комсомолец» на улице Черняховского вдруг выбросили бельгийское топленое масло, и мы с отцом помогли жене А.А. Г. Ангелине Николаевне донести до квартиры две трехкилограммовых жестяных банки с этой драгоценностью. Слово за слово, и вечером я снова был у них. Народу совсем мало, и Галич исполнил всего две песни — одну юмористическую и одну трагическую. Забыть этот голос, эту дикцию и всю его фигуру я не смог и потом, когда господствовало чисто акустическое магнитиздатское впечатление, уже оторвавшееся от того, живого. Даже смешные эти слова он произносил, словно перерождаясь на твоих глазах в носителя того самого сознания, которое вдруг ожило в первой четверти следующего, нашего теперь уже, двадцать первого века.
«Скажешь, дремлет Пентагон?!
Нет, не дремлет…
Он не дремлет, мать его,
Он на стрёме!»
Читать дальше в блоге.