Автор: 
Асар Эппель — многими любимый писатель, подаривший нам, кроме собственной удивительной прозы, «Коричные лавки» Бруно Шульца, «Люблинского штукаря» Исаака Башевиса Зингера, потрясающие рассказы… Поэт Парщиков пятнадцать лет назад велел мне прочитать Бруно Шульца со словами: «Запомни: Эппель сделал его как надо». Шульц оказался совершенно конгениален Эппелю. Что касается «Люблинского штукаря», то характер главного героя этого романа — Кунцнмахера — все время мысленно мной считывался в личности Эппеля. Пусть я ошибался, но это та ошибка, что дорогого стоит. «Молдаванка, Молдаванка, / В перстенечках оборванка, / Сине море нежит ножки, / Солнце нижет белый жемчуг…»
Эппель — писатель, который относился к прозе как к высшему состоянию словесности и тем самым возносил ее к поэзии. Последний большой еврейский писатель России и большой русский писатель, у которого русский язык в приятном долгу, он писал в молодые годы и всю жизнь переводил стихи, последние годы заведовал поэтической рубрикой в журнале «Лехаим». Строгий и непреклонный в литературных делах и оценках человек, с ним было непросто разговаривать. Скупой на похвалы, всегда с поднятой головой, неторопливый, веский — и ничуть не высокомерный, а умный и искрометный… Первое, что я спросил, когда нас познакомили: «А существовала ли в самом деле Травяная улица?» Мне было важно окончательно убедиться в достоверности литературного пространства, им созданного. И получил в ответ подробную инструкцию, куда следует на север от Окружной дороги отправиться, чтобы оказаться посреди того самого городского ландшафта, стертого в реальности, но увековеченного в словесности.
Однажды Эппель рассказал историю, которая не стала рассказом. Проворовалась одна жительница Травяной улицы, торговка. ОБХСС забрал ее под следствие. Собрали всем миром — всей улицей — деньги для возврата ущерба. И выкупили. «Вот как жили!» — гордо сказал Асар Исаевич. Сам он был жестким во всем, что касалось любых попыток оказать ему помощь. Сдававший от года к году все больше, он был непреклонен и никогда ни на что не жаловался. Заставить его принять помощь было невозможно. Сила характера и требовательность к высокому градусу жизни были следствием его искусства. Это был человек, досконально совпадавший с тем, что он делал в словесности. Такого почти не бывает, когда личность есть продукт пера, а перо есть продукт дара и личности. На приеме у британского посла, в то время как другие писатели многословно дарили ему свои книги, Асар Исаевич так и не открыл по своей воле рта и не опустил подбородка.
Эппель был озорным человеком. На прошлом пасхальном седере он встал и, подняв бокал, сказал: «Давно я не был на седере. В этом году решил пойти, потому что в следующем может и не получиться». И после этого он спел на идише босяцкую люблинскую песенку, которой его научила мама.
Словесная и экзистенциальная плоть прозы Эппеля наследует Бабелю. Советская литература, убившая великую русскую литературу и еле-еле отпевшая Бабеля и Платонова, получила мощный апперкот от Эппеля. Глубинные отношения с языком у Эппеля, я уверен, от этих двух писателей (это кроме того, что некоторые куски «Конармии» запросто могли быть написаны Платоновым). Катастрофически недооцененный, Эппель наверстает со временем славы, ибо язык сохранит и выпестует, все случится.
Борис Дубин
Я впервые увидел и услышал Асара Эппеля в 1970 году. Он вошел для меня в ту плеяду как бы «старших братьев», переводчиков-погодков – назову Анатолия Гелескула, Владимира Британишского, Грейнема Ратгауза, Андрея Сергеева, Евгения Солоновича, Вадима Козового, – на которых я, начав тогда понемногу переводить сам, конечно, оглядывался и у которых тому или иному исподволь учился. В позднейшем интервью Елене Калашниковой Эппель, говоря о переводческих занятиях, несколько раз называет их изысканными и, вместе с тем, монашескими. Это его как-то передает.
Если кому из помянутых переводчиков и подошло бы звание «мастер», то, конечно, в первую голову Эппелю: и цветаевское «я знаю ремесло», и мандельштамовский «хищный глазомер простого столяра» — про него. Хотя считать себя «простым» он бы вряд ли согласился – скорее ювелир, мозаичист или краснодеревщик. А еще вернее – говоря его собственным лексиконом, «штукарь».
Эппеля, и поэта, и прозаика, привлекал непривычный ритм, выпуклая деталь, под углом поставленное слово, всё так или иначе выбивающееся из ряда, но не хаотическое, а отсылающее к другому строю – более затейливому, узорчатому и притягивающему этим внимание. Это был словесный и смысловой порядок, который хочет быть видим (рискну назвать его барочным). Но, вместе с тем, Эппель как автор, да, кажется, и как человек предпочитал стушеваться, выдвинув вперед вместо себя ту самую упоминавшуюся выше броскую деталь, острое словцо, силлабический перебив. Он всегда был продуманно, но слегка небрежно одет, чуть церемонен в беседе, заботлив в движениях и выражениях, но смягчал это фюмором и не лез на первый план, в некий фокус воображаемого фотопапарата.
В нем – нечастая вещь во взрослом – просвечивал подросток. Как все подростки, Асар мечтал о другой стране. Он искал ее в Дрогобыче Бруно Шульца, Люблине Исаака Башевиса Зингера, Кракове Виславы Шимборской – наконец, создал ее сам из московской окраины собственного детства. Туда, на Травяную улицу, он теперь вернулся. И вместе с нею останется в нашей памяти, пока эта память будет жива.
Александр Иличевский. Десять лет со дня смерти Асара Исаевича Эппеля
сар Эппель — многими любимый писатель, подаривший нам, кроме собственной удивительной прозы, «Коричные лавки» Бруно Шульца, «Люблинского штукаря» Исаака Башевиса Зингера, потрясающие рассказы… Поэт Парщиков пятнадцать лет назад велел мне прочитать Бруно Шульца со словами: «Запомни: Эппель сделал его как надо». Шульц оказался совершенно конгениален Эппелю. Что касается «Люблинского штукаря», то характер главного героя этого романа — Кунцнмахера — все время мысленно мной считывался в личности Эппеля. Пусть я ошибался, но это та ошибка, что дорогого стоит. «Молдаванка, Молдаванка, / В перстенечках оборванка, / Сине море нежит ножки, / Солнце нижет белый жемчуг…»
Читать дальше в блоге.