Автор: Я говорю сам с собой, с призраками времени. Они подлетают, улетают, и мне кажется, что это как-то сглаживает боль и тревогу. Мне снова и снова приходится начинать свою мысль. Кто-то из духов возникает повторно, словно прислушиваясь к обрывку фразы, ожидая завершения – и это не сложно, потому что мысль теперь одна – я вижу конец эпохи. Я вижу, что время кончилось. Что вокруг каждого теперь пустота, которая все никак не наполнится личным временем: породить время нельзя, эпоха – это тот природный запас, который мы используем – хочешь или не хочешь – даже в самых интимных делах. Например, в прикосновении. – Я уверен, что в прикосновении иногда может быть больше девятнадцатого века, чем во всех исторических штудиях. Всех этих сверкающих пустот так много в нынешнем безвременье. Никогда серьезные вещи не объявляют о своем прибытии. Все самое важное, что происходило, всегда случалось помимо воли. Попасть в яблочко, попасть в молоко. Мне хватает чудес в Иудейских горах. Судьба здесь библейские строки. Иными словами – я вижу, что мир страстно желает пророка. Мир хочет поцеловать его в уста, запечатлеть свою сделку о начале нового времени. Библейская страница превращает сейчас мир в то, что обычно видят только под микроскопом. Пристальность зашкаливает. На арену выходят вирусы, бактерии, серотонин, армия молекул, бозоны. Ждем, что и звезды нас не оставят. Я давно говорю сам с собой, с призраками космоса. Они приближаются, и мне кажется, что это как-то увеличивает теплоту. В такие времена тепло пытаешься обрести даже от звезд, настолько одиноко. Мир похож на человека, который больше не будет печалиться. Он смотрит в лицо каждого. Вдруг вспыхивает сверхновая. И потихоньку гаснет.
*************************************
Хорошо ли бежать от реальности? Это смотря от какой. И куда. Искусство чуть ли не всё пронизано возможностью бегства, восхождения, вознесения. Что такое, скажем, рама картины — если не выход? Или зеркало? Или чужая жизнь, которая может стать своей? Что такое ландшафт, как не приглашение к путешествию? Не забыть, как мы, мальчишки, носились по полям и лесам — как нас влекла та роща вдали, где, может быть, полно белых грибов. Но прежде роща казалась нам красавицей. А сколько чувств вызывали березы. Или стая грачей, перелетавших вслед за лемехом по пашне, выхватывая, не успевших схорониться дождевых червей. Все детство мы куда-то отправлялись — в путешествие, в реальное бегство из пионерлагеря, по грибы, на рыбалку. Реальность двора нас категорически не устраивала, и дело не в том, что взрослые по выходным ведут себя примерно так же, сохраняя привычку сбежать, прошвырнуться, — дело не в том, что древние греки не мыслили пространство бесконечным, оно у них было с овчинку.
Сколько помню себя в юности — всегда чем-нибудь занимался походным: подбирал легкую снарягу, покупал карты, разрабатывал маршруты, выбирал байдарки, спиннинги, снасти. Все мои мысли стремились к личному истоку — в Каспий, поскольку был я рожден ан Апшероне. Но не только личный исток меня увлекал. Самое простое бегство на Руси — прыгнуть в лодку и сплавиться по течению. И желательно на юг, где вечное лето, где подножный корм в достатке. Так бежал Стенька Разин — так путешествовал Велимир Хлебников, исследуя это великое дело — растворение отчаянной беглой жизни в персидской райской сторонке. Хлебников брел нагим по берегу Каспия, нацепив на голову вместо панамы клеенчатый чехол от пишмашинки. Он не был воином, ему отвратительно было любое насилие. Он желал прослыть среди персов махди — исламским мессией, вернувшимся в мир некогда скрытым от людей имамом. По преданию, махди был бы повелителем времени — вот откуда у Хлебникова навязчивая идея «Досок судьбы», рукописи, в которой он пытался вывести формулу времени, то есть овладеть историей, быть способным предсказывать — и вперед, и назад. Хлебников — не только поэт, он фигура мечты, субъект воображения мира — иными словами, он был больше, чем поэт в обычном понимании, потому что стихи — это всегда стремление, а не только строчки. Сколько я выпил каспийской водички, пока учился плавать! Каспий я воспринимаю как ни одно иное море — наверное, так понимают небытие, из которого вышел и в которое отправишься со временем. Родное ничто, стихия, в которой много чего с тобой приключалось — тонул, рыбачил, погибал от солнечного удара, терял берега, спасался.
Хлебников был озабочен необычной мыслью о симметрии рек. Как географически на земном шаре отразить Нил в Волгу, которую Василий Розанов называл русским Нилом? Все такие размышления обладают ароматом сорванных ветром с волн брызг. И получалось, что, взяв за центр исток цивилизации — исток Евфрата — дельта Волги переходила в дельту Нила. Как минимум — это красиво. Что делать с этим — не понятно, потому что никто не верит, а ведь проверить это элементарно, особенно при наличии такой аппликации, как Google Earth. Что делать, когда тебе не верят? Разве не снова бежать?
Хлебников — тот тип беглеца, волосы которого способны заняться огнем от мысли. «Горело хлебникова поле. И огненное Я пылало в темноте». Сколько сил и удивления было потрачено впустую — никто тебе никогда особенно-то и не верил. Помню, привез я как-то рукопись в один из московских писательских домов. И мне было сказано: «Годится». Так странно было ехать обратно и что-то понимать о том, что тебя наконец прочитали. Это было в промерзшем троллейбусе, шедшем по Открытому шоссе в никуда. Я болтался от тряски в салоне, держа за горлышко бутылку промороженного пива, купленного в неотапливаемом киоске, и впервые в жизни светился изнутри.
Удивительное дело — никогда не хотел, но всегда знал, что стану складывать слова в строчки. Будь это наукой, или прозой, — в том и другом случае мы имеем дело с сочинительством. В науке мы просто пользуемся раскопами, некой археологией будущего. А в словесности — нам сначала приходится изобрести эпоху. Сочинение времени — затратная штука, не понятно, как поддающаяся успеху.
Сочинительство-бегство — то, что нам всем всегда нужно. Работает это исчезновение, примерно, как велосипед: ты все время падаешь, выходишь из равновесия, но это и составляет принцип езды. Следовательно, бегство почти всегда паденье — до тех пор, пока не наткнёшься на то, что почва под тобой дарит опору.
Александр Иличевский. Два отрывка
Я говорю сам с собой, с призраками времени. Они подлетают, улетают, и мне кажется, что это как-то сглаживает боль и тревогу. Мне снова и снова приходится начинать свою мысль. Кто-то из духов возникает повторно, словно прислушиваясь к обрывку фразы, ожидая завершения – и это не сложно, потому что мысль теперь одна – я вижу конец эпохи. Я вижу, что время кончилось. Что вокруг каждого теперь пустота, которая все никак не наполнится личным временем: породить время нельзя, эпоха – это тот природный запас, который мы используем – хочешь или не хочешь – даже в самых интимных делах. Например, в прикосновении. – Я уверен, что в прикосновении иногда может быть больше девятнадцатого века, чем во всех исторических штудиях. Всех этих сверкающих пустот так много в нынешнем безвременье. Никогда серьезные вещи не объявляют о своем прибытии. Все самое важное, что происходило, всегда случалось помимо воли. Попасть в яблочко, попасть в молоко. Мне хватает чудес в Иудейских горах. Судьба здесь библейские строки. Иными словами – я вижу, что мир страстно желает пророка. Мир хочет поцеловать его в уста, запечатлеть свою сделку о начале нового времени. Библейская страница превращает сейчас мир в то, что обычно видят только под микроскопом. Пристальность зашкаливает. На арену выходят вирусы, бактерии, серотонин, армия молекул, бозоны. Ждем, что и звезды нас не оставят. Я давно говорю сам с собой, с призраками космоса. Они приближаются, и мне кажется, что это как-то увеличивает теплоту. В такие времена тепло пытаешься обрести даже от звезд, настолько одиноко. Мир похож на человека, который больше не будет печалиться. Он смотрит в лицо каждого. Вдруг вспыхивает сверхновая. И потихоньку гаснет.
Читать дальше в блоге.