Сергей Чупринин. ХРУЩЕВ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ (1894—1971)

В отличие от Сталина, который много читал и при случае любил щегольнуть знанием писательских имен и текстов, Х. не читал почти ничего. «Некогда, — как он рассказывает, — было читать художественную литературу. Помню, как-то Молотов спросил меня: “Товарищ Хрущев, вам удается читать?” Я ответил: “Товарищ Молотов, очень мало”. “У меня тоже так получается. Всё засасывают неотложные дела…”».

И еще цитата, уже из речи на 3-м съезде писателей в 1959 году: «Я читал некоторые произведения, изданные в последнее время, но читал, к сожалению, мало. И не потому, что нет потребности, нет желания читать. Читаю я, наверное, не меньше вас, но читаю сообщения послов, министров иностранных дел, читаю то, что сказал президент США, что сказал премьер-министр той или иной страны. Такой литературы читаю гораздо больше, чем ваши произведения. Конечно, не потому, что эту литературу больше люблю, а потому, что в моем положении невозможно ее не читать».

Но если так, если неотложные дела действительно засасывают, то и не высказываться бы дорогому Никите Сергеевичу о литературе. Но ведь нет же – он, будто завзятый литературоцентрист, мало того что вставлял соответствующие пассажи в собственные парадные доклады и выступления, так еще – в отличие от своих предшественников и преемников – завел особый формат как бы неформальных «встреч руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства», где – спервоначалу под вино и водочку, под сытное угощение — истинно давал себе волю.

Товарищи по Президиуму ЦК, случалось, даже морщились, вспоминая, — сошлемся на слова Л. Кагановича, — «какие “культурные” плоды дало такое гибридное сочетание содержимого на столе с содержимым в голове и на языке Хрущева. Это был непревзойденный “шедевр ораторского искусства”».

Пил Х. на этих встречах, впрочем, не всегда. Но неизменно – и 19 мая 1957 года, и 17 июля 1960-го, и 17 декабря 1962-го, и 7-8 марта 1963-го – далеко отступал от текстов, заранее подготовленных спичрайтерами, и начинал импровизировать.

Поэтому всякая речь его, — говорит В. Каверин, — «была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи». Впрочем, так лишь казалось, потому что «как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен» — ударить по рукам, приструнить, устроить выволочку писателям, которые, выпусти их только из-под присмотра, тут же что-нибудь такое «протащат», плодя в стране мятежный дух и своими книгами угрожая морально-политическому единству партии и народа.
Это вот, на самом деле, и есть литературоцентризм по-советски: так несоразмерно преувеличивать влияние литературы на общество, что именно в ней видеть своего потенциального врага. Х. ведь, собственно, и выступать перед интеллигенцией стал после того, как ему донесли, что контрреволюционные волнения в Венгрии осенью 1956 года начались с дискуссий в писательском «кружке Петефи» и что у нас тоже, мол, есть уже охотники посвоевольничать – В. Дудинцев с романом «Не хлебом единым», М. Алигер и другие редакторы альманаха «Литературная Москва».

Многосотстраничный альманах, назвав его «грязной и вредной брошюркой», Х., — по свидетельству И. Черноуцана, в ту пору инструктора ЦК, — «в глаза не видел», как не откроет он в дальнейшем ни пастернаковского «Доктора Живаго», ни гроссмановскую «Жизнь и судьбу». Зато роман В. Дудинцева он читал, «и, надо сказать, без булавки читал», отметил даже «правильные, сильно написанные страницы», однако обрушился на него и на редакторов «ЛитМосквы» с такой яростью, что, — вспоминает В. Каверин, — запахло арестами, да и как не запахнуть, если в той же приснопамятной речи прозвучало: «Мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов».

В тот раз обошлось. И позже – в отношении, по крайней мере, статусных, именитых деятелей культуры – тоже чаще всего обходилось истошными криками «Бойся!!!», требованиями покаяться и, конечно же, декадами ненависти, с хрущевской подачи прокатывавшимися по всей стране. Во всяком случае, угрозы угрозами, но ни Б. Пастернака в 1958 году, ни А. Вознесенского в 1963-м все-таки не посадили и советского гражданства не лишили, а В. Гроссмана в 1960-м и вовсе удушили втихую – самого автора не тронули и даже продолжили издавать другие его книги, но криминальный роман изъяли, как казалось властям, навечно.

Чтобы другим неповадно было. И чтобы эти самые другие отныне и всегда ставили правильные спектакли, снимали правильные фильмы и книги писали только правильные. То есть соответствующие тому, что Х. называл «линией партии» и что на самом деле служило его собственным прихотливо менявшимся политическим интересам, да и его самоуправному художественному вкусу тоже. Так поэма А. Твардовского «Теркин на том свете» была расценена Х. как клеветническая в 1954 году и как удивительно своевременная, «нужная» напечатана по его приказу в 1963-м.

И так – еще один пример – Х. в октябре 1962 года буквально продавил сквозь Президиум ЦК решение печатать рассказ «Один день Ивана Денисовича», а, спустя всего несколько месяцев, в апреле 1963-го отозвался об его авторе, мягко говоря, пренебрежительно: «Вот Солженицын написал одну дрянную книгу, одну хорошую, теперь, наверное, бросил школу. <…> Ну, куда это годится? И не известно, напишет ли он третью. Вот вам Литфонд. Уже к кормушке, писатель. А он не писатель, а едок, а кормушка — Союз писателей».

Конечно, эти обидно несправедливые слова прозвучали не в публичном пространстве, а на закрытом заседании высшего партийного руководства, но аппарат, — воспользуемся солженицынским же словцом, — «чутконос», так что и в печати стали появляться робкие пока еще выпады против А. Солженицына, и от Ленинской премии его отвели, и новым публикациям чинить препятствия стали.

Что делать? При деспотии по-другому не бывает. И подход к литературе, к искусству, к творчеству может быть только таким – инструментальным, оглядчивым на то, что подумают о том или ином произведении «реакционные силы за рубежом», и делающим ставку не на таланты, а на «писателей, занимающих правильную позицию в литературе, пишущих о положительном в жизни».

Однако до октября 1964 года пройдет еще совсем не много времени, и, — процитируем А. Твардовского, — «человеку, который был занят, м. б., больше, чем сам Сталин (тот был так далеко и высоко, как царь и бог, заведомо недоступен, а этот всегда на виду, в мнимой близости к жизни и народу), которого все эти десять лет ждала день и ночь, каждый час суток неубывающая гора дел, вопросов, запросов, неотложностей, который носился по стране и по всему свету, непрерывно выступая, обедая, завтракая, беседуя, принимая неисчислимое количество людей (часто без нужды), присутствуя, встречая и провожая, улетая и прилетая, уносясь несколько раз в году «на отдых», перенасыщенный теми же делами, приемами, переговорами, перепиской и т. п., и т. д. , — этому человеку вдруг стало решительно нечего делать, некуда спешить, нечего ждать. Ничего, кроме обрушивающейся на него при столь внезапном торможении, подкатывающей под самое сердце старости, немощи, бессилия, забвения, м. б., еще при жизни».
«Доктора Живаго» он так и не прочитал. И эстетические вкусы его вряд ли переменились. Однако и в воспоминаниях, надиктованных перед смертью, и при встречах с немногими навещавшими его собеседниками виноватился, что незаслуженно грубо обидел М. Алигер, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, других писателей, пострадавших от его крутого нрава. Так что, может быть, и права его дочь Рада, сказавшая, — как вспоминает В. Лакшин, — что «папа ровно ничего не понимал, пока был у власти, а сейчас стал понимать всё».

Соч.: Высокое призвание литературы и искусства. М.: Правда, 1963.

Лит.: Таубман У. Хрущев. М.: Молодая гвардия / Жизнь замечательных людей, 2008; Кормилов С. Никита Хрущев как литературный критик // Знамя, 2018, № 10; Млечин Л. Хрущев. М.: Пальмира, 2019.