Автор: Самиздат семидесятых носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного.
Машинописные копии, которые попадали вам в руки, говорили сами за себя.
Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная или прожженная сигаретой бумага хранила следы переживаний. Подчеркивания, галочки на полях, восклицательные знаки, следы губной помады. Виднелись пятна от слез. А то и от котлет.
В таком виде перед моим взором впервые предстали ранние стихи Бродского.
Перевернув последний листок, я понял, что до этого ничего путного не читал, слушал не тех, и вообще, жил зря.
Я перепечатал рукопись на своей «Эрике», переплел в виде альбома в ледерине. Взял с собой первую копию, купил плацкарт из Риги до Ленинграда.
И пустился во все тяжкие.
В ленинградской «Горсправке» сказали, что в городе прописана куча Бродских, а отчества Иосифа я назвать не смог.
Беспечным шагом я миновал знаменитый дом Мурузи на Литейном, 24/27, — где, как потом стало известно, ютилась семья Бродского.
Но что толку? Даже если бы даже небожитель высунулся из окна, я б не поверил.
В рюмочной на Невском какой-то тип в мятой шляпе и канареечном шарфе сказал, что лично знает «Осю», любит его стихи, но стал читать свои, и я ушел.
Бродил по Питеру без цели, бормоча строчки Бродского, которые легко запоминались. Ноги привели меня на Васильевский.
Стакан портвейна из гастронома сделал меня беспечным. А значит, бесстрашным.
Зашел в какой-то двор с целью отлить, но двор был как литой, без единого угла и даже мусорной урны. И тут из подвала донеслись звон стаканов и гитарные переборы.
Я толкнул дверь, и оказался в чьей-то мастерской.
Там сидели бородатые чуваки с девицами в обнимку, и пели хором под гитару, как барды у костра.
На диване, на диване, на диване
Мы сидим, художнички.
У меня, у меня, да и у Вани
Разболелись ноженьки.
У художничков как раз кончились деньги и водка.
Они спросили, сколько не жаль, и кто-то побежал в магазин.
— Бродский, — орали между тем бородатые, — это наш духовный брат! Да, да, да!
Однако ни строчки из «духовного брата» не вспомнили, и я вытащил свои сокровища: зеленую тетрадь в ледерине.
Бренчала гитара, ходила по рукам тетрадь.
Они бубнили стихи по очереди всю ночь. Но где найти Бродского, художники, честно, не знали.
И лишь человек без бороды, с пытливыми глазами агента Госстраха, вызвался помочь.
На трамвайной остановке он представился и показал корочки КГБ.
По его словам, преступление мною было совершено охренительное и неискупимо тяжкое.
— Как же это вы так, Анатолий, извиняюсь за выражение, Эммануилович? Ну, держали бы при себе стихи провокатора и изменника! Да и черт с ним!
— А что я сделал?
Зря спросил, только вывел его из себя.
— Ты их переплёл, сука! Что, не понятного? Значит, издал!.. Ладно, переплёл, да хоть бы никому не показывал! А так — распространение печатных материалов, порочащих и так далее. Сразу две статьи.
Я понял, что мне конец.
Но освежившись пивом у Московского вокзала, лейтенант смягчился оперативным сердцем.
— Ладно, вали в свою Ригу. Напишу в рапорте, что ты сбежал от наружного наблюдения.
А как валить-то? За какие шиши?
Деньги на обратный билет отданы на спасение искусства и на пиво для лейтенанта.
Тетрадь конфискована.
Билет в Ригу — в общем вагоне — мне в итоге купили за счет Ленинградского управления.
Долг органам в виде 12 рублей 47 копеек я так и не вернул. Не довелось.
Через много лет Женя Рейн, вручая мне в подарок кепку и галстук Бродского — они махнулись в Европе, — и выслушав эту историю, пробурчал:
— Ты, конечно, мог придумать кое-что поумнее, чем прогулки вдоль действующего вулкана.
Кто мог знать?
В те дни органы Питера стояли на ушах:
Будущий Нобелевский лауреат навсегда покидал страну.
Анатолий Головков. К БРОДСКОМУ!
Самиздат семидесятых носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного.
Машинописные копии, которые попадали вам в руки, говорили сами за себя.
Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная или прожженная сигаретой бумага хранила следы переживаний. Подчеркивания, галочки на полях, восклицательные знаки, следы губной помады. Виднелись пятна от слез. А то и от котлет.
В таком виде перед моим взором впервые предстали ранние стихи Бродского.
Перевернув последний листок, я понял, что до этого ничего путного не читал, слушал не тех, и вообще, жил зря.
Я перепечатал рукопись на своей «Эрике», переплел в виде альбома в ледерине. Взял с собой первую копию, купил плацкарт из Риги до Ленинграда.
И пустился во все тяжкие.
В ленинградской «Горсправке» сказали, что в городе прописана куча Бродских, а отчества Иосифа я назвать не смог.
Читать дальше в блоге.