Сергей Чупринин. ЧУДАКОВ СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ (1937-1997)

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

В серии «Жизнь замечательных людей» о Ч. вряд ли напишут. О нем лучше снимать кино: может выйти и психологический, даже психопатологический триллер, и эротический боевик, и – это уж точно – фильм о травме, преследующей героя до самой смерти.

Да и как иначе, если его мама с 1950 года состояла на учете как страдающая шизофренией, а сам Ч. любил пугать собеседников рассказами о том, что он то ли сын генерал-майора КГБ, то ли вообще «родился в Магадане, в семье начальника лагеря, и прожил там восемь лет. Он помнил, как зэки убили его пятилетнего сверстника, держали трупик в проруби и, регулярно упражняясь в каннибализме, спасали свою грешную плоть».

Было ли это? Кто же знает, но известно, что в 1955 году он вне конкурса, как сын «руководящего работника Дальстроя», был принят на факультет журналистики МГУ. И тотчас же – «быстрый, взъерошенный воробышек» (В. Росляков), «белокурый, юный, живой, с обаятельной “есенинской” улыбкой» (С. Шустер) — был замечен, так что и Е. Евтушенко, не часто бывавший на Моховой, запомнил «худенького мятежника, со сверкуче лазурными, триумфально безумными глазами».

На первом курсе Ч. блистал – невероятной эрудицией, легкой контактностью, дружелюбием. А вот на втором пошли прогулы, пересдачи, дерзкие выступления на студенческих собраниях. Поэтому уже 29 ноября 1956 года он был исключен из университета и…

Другой бы, наверное, поспешил куда-нибудь устроиться. Однако Ч. за всю свою жизнь нигде не работал ни дня, трудовой книжки сроду не имел и пропитание себе добывал тем, что печатал случайные рецензии – чаще всего в газете «Московский комсомолец», писал за других – в том числе и именитых авторов, или просто приворовывал – книги в библиотеках, в букинистических магазинах, у друзей, или, случалось и это, деньги, вообще всё, что плохо лежит, у тех же друзей, у знакомых, да пусть даже у первых попавшихся по дороге людей.

Относились ко всему этому поначалу как к простительным шалостям: ведь ярок же, талантлив во всем – в разговорах, в заметках о кино, о театре, в стихах, которые он «писал на чем попало – на оберточной бумаге, на уворованных (у приятелей или из «Ленинки») книгах, а то и просто надиктовывал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых» (О. Михайлов). Однако прозвучал уже и тревожный звоночек — в сентябре 1957 года Ч. впервые был направлен на экспертизу в психиатрическую больницу № 1, так как отказывался от службы в армии, выступал против всякой войны.

Ну, коль скоро на срочную службу его не забрили, диагноз, надо думать, был тогда все-таки поставлен. А жизнь человека, который, — по словам критика И. Соловьевой, — «обладал способностью возникать, сгущаться из воздуха» (с. 236), продолжалась, вся уходя в общение.

Прежде всего, с прекрасным полом: он, — вспоминает В. Крапошин, — «если видел даму, тут же пытался затащить ее куда-нибудь», и часто небезуспешно, но особо специализировался на развращении «малолеток» и «мовешек», потоком прибывающих в Москву ради лучшей доли. И себя этим тешил, и деньги зарабатывал, беря по 30 рублей за каждую из барышень, поставляемых им тогдашнему бомонду.

Мог, — как хвастался, — уболтать любую. И так же – простите эту параллель — убалтывал, зачисляя в друзья, своих замечательных современников: от Е. Евтушенко до И. Бродского, от А. Тарковского до А. Эфроса. И – несмотря на то, что Ч. уже в начале 1960-х «имел самую сомнительную репутацию» (Н. Горбаневская), несмотря на то, что «о нем ходили слухи, что он профессиональный стукач (Е. Рейн), — его, по крайней мере на первых порах, не отталкивали. «В нем горел непрерывный огонь» (П. Палиевский, с. 239), «он вообще светился по природе своей, что-то в нем было» (Л. Аннинский, с. 238).

Понятно что: талант. И критика («В нем был дар понимания (другого)», — свидетельствует И. Соловьева), — и, прежде всего, незаурядного поэта. Их бы развивать, эти таланты, добиваться признания хоть официального, хоть андеграундного. Но он «жизнь посвятил стихам и был равнодушен к их судьбе», — недоумевает О. Михайлов, друживший с Ч. дольше прочих.

И действительно: стихи свои Ч. по редакциям не носил, в кругу поэтов «мансарды окнами на Запад» побывал, но в нем не прижился, у памятника Маяковскому аплодисменты не срывал, напечатался, правда, у А. Гинзбурга в первом выпуске неподцензурного «Синтаксиса» (декабрь 1959), да и то, похоже, случайно, и к позднейшей републикации этой подборки в мюнхенских «Гранях» (1965, № 58) отнесся с полным безразличием.

Жил, — говорят, — как Вийон или Рембо? Возможно. «Он раздолбай, а не Рембо», — поправляет Е. Сидоров. Еще возможнее, но удел был выбран или, еще вернее, этот удел сам выбрал Ч.: «Останусь псевдонимщиком и негром // Сожженной пробкой нарисую грим // Просуществую каторжником беглым // От плоти толп ничуть неотделим».

Однако жизнь – напомним – продолжалась. «В 1960-е, — размышляет И. Волгин, — колебание его духа совпадало с колебаниями общественной атмосферы; а когда началось вырождение эпохи и прикрепление к социальным стратам, он не смог найти свое место». И как-то сам собою пленительный образ отрока-авантюриста стал сменяться образом «ультралюмпенпролетария», — как он сам себя называл, — едва не бомжа: «как обычно – в страшном пиджаке, карманы бумажками набиты, каким-нибудь кетчупом политый, лохматый, вздыбленный, бешеные глаза» (Т. Маслова). И буквально все отмечают, что запах от него шел жуткий, и выглядел он ужасно: у «Сережи, – процитируем О. Осетинского, — своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место».

Понятно, что и круг общения у Ч. неумолимо сменялся; знаменитых поэтов, режиссеров, артистов в нем уже не было. И образ жизни становился все более криминальным: завел из «мовешек», часто опять-таки несовершеннолетних, нечто вроде передвижного борделя, затеялся снимать самодеятельные порнофильмы, участвуя в них не только как продюсер, но вроде бы даже как актер.

И – это, конечно, главное – раз за разом оказывался в неволе: по пьяному делу, по обвинению в воровстве, по подозрению в организации притона. Чаще же, впрочем, как циклотимик, действительно нуждающийся в лечении, хотя, конечно, не таком карательном, каким оно было при Советах.

Тем самым Ч., — говорит его биограф В. Орлов, — «находился на лечении в ПБ <психиатрических больницах> больше 10 лет. Всего он провел там почти 15 лет своей жизни – трижды по приговору суда и бесчисленное количество раз в результате обострения болезни».

Естественно, что и слухи о нем распространялись самые мрачные, так что И. Бродский уже из Америки на один из них откликнулся стихотворением «На смерть друга» (1973). Но в тот раз пронесло, и Ч. дожил до перестройки и постперестройки, уже никак, судя по всему, не заметив ни перемен в жизни страны, ни первых публикаций своих стихов в легальном российском журнале (Наш современник, 1992, № и в евтушенковской антологии «Строфы века» (М., 1994) ни повести С. Магомета «Пора услад» (Юность, 1993, № , где выведен его образ, ни стихотворной «Эпитафии» Е. Рейна (Знамя, 1997, № 1) в связи со своей очередной смертью.

И только В. Орлову, автору фундаментального исследования «Чудаков: Анатомия. Физиология. Гигиена» (первая публикация в журнале «Знамя», 2014, № 10-11), удалось установить, что Ч. скончался от сердечной недостаточности 26 октября 1997 года прямо на улице и был зарегистрирован в морге № 2 как неопознанный труп. Опознание состоялось только постфактум, и то оказалось возможным лишь потому, что отпечатки его пальцев, как неоднократно судимого, наверняка находились в картотеке МВД.

Покоятся же останки Ч., видимо, в могиле невостребованных прахов Николо-Архангельского крематория.

Соч.: Колёр локаль. М.: Культурная революция, 2007, 2008; Справка по личному делу: стихотворения, статьи, биография, комментарии. М.: Культурная революция, 2014.

Лит.: Прыгунов Л. Сергей Иванович Чудаков и др. М.: РУДН, 2011.