Рустем Адагамов

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

19-летняя красавица Хадижат Аджиева познакомилась в Темир-Хан-Шуре (Буйнакске) с 34-летним командиром Красной Армии Михаилом Рымшаном. Михаил влюбился с Хадижат с первого взгляда и стал приходить в дом ее семьи, ухаживать. Потом сделал предложение. Родители согласились, но поставили условие принять мусульманскую веру. Михаил согласился, родители позвали муллу и молодые стали мужем и женой.

Михаил и Хадижат уехали в Москву. Михаил работал в Генштабе, был помощником инспектора пехоты РККА. Они жили на Малой Лубянке, буквально в одном доме с НКВД. Ходили в театры, принимали гостей. В 1930 г. у них родилась дочь, которую назвали Делярой. Счастье было недолгим: весной 1938-го Михаил Рымшан попал под каток репрессий, устроенных Сталиным в Красной Армии, прошел через жестокие пытки и был расстрелян 21 сентября.

Фрагменты из воспоминаний дочери Михаила Рымшана:

«…Свою жизнь я помню с 26 марта 1938 года, когда, проснувшись среди ночи от яркого света, увидела, как три чужих дяди вынимают из шкафа мамины платья.
— Спи, спи, сероглазка,— сказал один из них, заметив, что я проснулась.
— Я не сероглазка, я кареглазка,— уточнила я.
Это был обыск. Папа уехал в Ленинград в командировку. Там его арестовали, а ночью пришли в московскую квартиру с обыском. Хотя мне тогда было восемь лет, я помню все, будто зритель, смотревший незабываемый спектакль.
(…) Тетя Умай и Семен держат маму, которая бросается с кулаками на мужчин в штатском и обещает выцарапать им глаза. Они вроде бы не замечают, только время от времени предлагают: «Перетащите буфет в прихожую или хотя бы вынесите посуду. Ведь им,— кивок в мою сторону,— понадобится, а мы комнату опечатаем». Или «Соберите ее одежду и книжки,— опять кивок в мою сторону,— ведь ей завтра в школу». «У нас каникулы»,— опять влезаю я. Мужчины смеются и сами выносят мои игрушки и книжки. И патефон. «Ей пригодится», — будто оправдываются они.

(…) Сегодня я понимаю, что эти трое сделали для нас максимум того, что могли. Они выполняли приказ, но от себя не добавили ни капли зла.

После их ухода маму чем-то напоили, и она уснула. А все остальные уселись в прихожей на вынесенные из опечатанных комнат стулья и стали думать, что делать со мной.

Семен взять меня не мог, у него жена — секретарь райкома. Дочь «врага народа» в своем доме она не потерпит. Почему-то никто не сомневался, что папу осудят, хотя, по-моему, никому и в голову не приходило, что он шпион или диверсант. (Он был военный, его должность называлась, кажется, заместитель инспектора пехоты РККА. Сначала у него было три ромба, а потом стало три шпалы. Мама никогда на эту тему не говорила, документов не осталось, узнавать потом — мне не хотелось).

Тетя Умай тоже не могла меня взять. У нее муж военный, мое присутствие опасно для его карьеры и даже жизни на свободе.
Эскендер сам живет в общежитии. Ольга Борисовна сказала, что она меня, конечно, возьмет, но ей 82 года и надолго сил ее не хватит, да и жить нам будет негде, если нас выселят из этой квартиры. На этом всё и закончилось.

Надо признаться, что я перемены в своей жизни не понимала. Пока мне было просто интересно. Поэтому утром, едва дождавшись, часов в десять я позвонила своей школьной подруге Викторине Придворовой, младшей дочери поэта Демьяна Бедного, и с жаром начала ей рассказывать о ночном приключении, а она почему-то повесила трубку. Я позвонила снова, и взрослый голос мне сказал: «Вам лучше забыть этот номер». Больше всего меня поразило слово «Вам».

Это был не последний совет забыть номер. Года через два в маленьком детском парке на Покровском бульваре я радостно
кинулась к мальчику Алику, фамилии уже не помню, с которым вместе ходила в немецкую группу с трех до семи лет. В группе нас дразнили жених и невеста.
— Чего тебе, девочка?- строго спросила бабушка Алика.
— Анна Сергеевна, это же я, Деля.
— Ты ошиблась, мы никакой Дели не знаем.
Я изумленно уставилась на Алика, но он смотрел в сторону.

(…) Большинству маминых подруг по несчастью давали комнаты в Москве или оставляли в той же квартире, только уплотняли, то есть подселяли соседей. Нас не могли оставить в прежней квартире. Мы жили в печально известном сером доме на Лубянке, в той его части, которая выходит на Малую Лубянку. Наши окна смотрели в маленький двор-садик за чугунной оградой. Ограда и окна остались по сей день, а клумба и песочница исчезли. Сейчас это двор, залитый асфальтом. Серый дом как раз в 1938 году из жилого превратился в одну из контор НКВД. Папа этому учреждению был чужой. Он служил в Красной Армии, а квартира принадлежала НКВД. Никто не обязан был думать о жилье для его семьи. Спасибо, хоть что-то дали.

Командующий нашим выселением человек по фамилии то ли Капланов, то ли Капранов сказал маме: «Вы пожили — и хватит. Теперь мы поживем». На что мама ответила: «Не поживете. Вас тоже съедят». Ближе к зиме, когда мы стояли в очереди к следователю, чтобы подать заявление с просьбой пересмотреть дело папы (наивные люди), к маме подошла женщина.
— Я никогда вас не видела, но угадала по рассказу мужа. Ведь это вы сказали, что его тоже съедят? Он сидит так же, как и ваш. Откуда вы знали?

(…) Каждый месяц мама ездила в Ленинград, возила папе передачу. В октябре, словно предчувствуя беду, она взяла в Ленинград меня. Окошечко, в котором принимали передачи, было устроено так, чтобы не видеть лица человека, работавшего в нем. Мама протянула деньги, с минутку потопталась на месте, потом сделала шаг назад, и стоявшие за ней женщины подхватили ее. Деньги не приняли. «Рымшан Михаил Борисович осужден на десять лет без права переписки», сказали ей. Никаких бумаг, приговора. Только слова от невидимого человека.

(…) Вещи кончались, продавать стало нечего. Мы переехали от Лидии Петровны к Варваре Петровне. Тоже угол, но в глубоком подвале. Голод стал привычкой. И тут пришла повестка: маму вызывали на Кузнецкий, 24. Шел 1940 год. Мама, как всегда в трудных обстоятельствах, взяла меня с собой.
Нас принял без очереди полноватый блондин с залысинами, в форме, в петличках шпалы. Значит, начальник выше среднего. Он поигрывал глазами, сегодня я бы сказала, что он немножко флиртовал с интересной брюнеткой. Он говорил о трудном положении, в каком оказалась наша семья, о том, что мама молодая привлекательная женщина, что у ребенка (то есть у меня) должны быть хорошие условия и т. д. А исправить все совсем просто. Он приготовил заявление, а маме надо всего лишь подписать. В заявлении, мол, она просит развести ее с папой. И после этого можно в анкете не писать, что муж осужден «на десять лет без права переписки». Органы помогут ей устроиться на хорошую работу. Наша семья начнет нормальную жизнь.

Мама отпустила мою руку, нерешительно встала, взяла чернильницу и вылила чернила ему на голову. Дальше все закрутилось, как при перематывании видеопленки. Прибежали мужчины в штатском и увели маму.

(…) Ольга Ивановна взяла такси, мы объехали все известные тюрьмы, но маму не нашли. Нас отсылали на Кузнецкий, 24, а там отвечали, что ничего не знают. Какой-то умный человек посоветовал позвонить в приемные покои психиатрических клиник. И правда, мама оказалась в больнице имени П.Б.Ганнушкина на Потешной улице в Сокольниках.

Через 19 дней ее выпустили, только обрили наголо. Ей выдали хитрую справку, что-то вроде того, что подвержена аффектам, но опасности для окружающих не представляет. И на этом конфликт завершился.

Уже после смерти мамы я узнала, что папу расстреляли 21 сентября 1938 года. То есть маме предлагали развестись с мужем, которого уже не было в живых. Кто бы мне объяснил, почему и зачем взрослые люди тратили время и получали зарплату за такие странные игры?

Мамина знакомая, которая по собственной инициативе отказалась от мужа и развелась с ним, едва его посадили, много лет спустя говорила: «Хадижат, какая вы предусмотрительная женщина. Вы не развелись с мужем и теперь получаете за него такую большую пенсию». Она очень печалилась, что прогадала. Ее муж, как он сам рассказывал, был обвинен в пораженческих настроениях. Перед самой войной он написал диссертацию об обороне пехоты против танков. Какая оборона? Только наступление! Во время войны его выпустили из лагеря, дали высокий чин и все сопутствующие блага. Он не простил жене предательства, а к маме относился с большим уважением».