Автор: Будто вот девяностые, и мы снова сидим с Лифшицем в задрипанном кафе недалече от Пяти Углов.
И стопки граненые несут, и огурчик бочковой. Боевой, гвардейский.
А он, глуховатым таким голосом рассказывает, и совсем не боится, что перебьют.
— Что, что, Моисеич?
Держит сотку, водка в ней дрожит.
Бормочет — но как бы не тебе, а себе; в сторону глядит, на каких-то девчонок, что курят над бокалами; и только в самом важном месте — молниеносный взгляд в глаза.
Взгляд почти как у кота, тревожно-выжидающий, но с надеждой.
— Ты понял?.. Нет, тебе ясно?
Вот что он еще говорил, но не мне, нашел в записках: «Не могу напиться с неприятными людьми. Сколько ни пью — не напиваюсь. Они уже напились — а я никак. И чем больше пью, тем больше их понимаю. И чем больше понимаю, тем противней. Никогда не пей с неприятными людьми».
Я ему с этого света отвечаю, что всегда ответил бы: «Не буду, Учитель».
А перебивать Лифшица? Да какой же дурак решится?
Ах, Александр Моисеевич! Наплакались, когда вас провожали!
И вот после вас уж в Литресе больше 17 тысяч писателей.
Ломятся отовсюду.
Когда в издательстве отказ, пожимают плечами, негодуют — а как писать? Что им всем надо?
Да не писать, а сначала вас читать, Александр Моисеевич. Читать, едрическая сила, учить наизусть абзацами.
Да попробовать после того — вытащить из себя самое сокровенное.
При друзьях непроговариваемое.
Что даже отцу родному не расскажешь, — правду, то есть.
И вот тут, может быть, — если звезды правильно встанут, и Бог разрешит, — начнется проза…
ИЗ «ЗАПИСОК НЕТРЕЗВОГО ЧЕЛОВЕКА»
«И вот, сидим в грузовых машинах, еще не стриженные. Женщины кругом плачут, а она смотрит снизу и говорит:
— Видишь, какая я у тебя бесчувственная… — И запнулась. Моторы уже тарахтят, плохо слышно.
— Что ты сказала, не понял?
— Я сказала: видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена?
Вот это да. Машины тронулись, она побежала вслед. Потом мотор, что ли, заглох, остановились. И она поодаль остановилась, прислонилась к водосточной трубе. Опять поехали — она опять побежала. Потом отстала. В войну переписывались — все с кем-нибудь переписывались. Когда попал в госпиталь, она приехала. Нянечка нас пожалела, дала обед на двоих, на кухне.
А после войны и правда поженились. Долго жили трудно. Но теперь ничего. Я уже не молод. И она не молода. Я часто устаю. Она болеет. Посмотришь отсюда назад — как коротко было все, как просто…»
Хочется не в ярком зале — в любом питерском дворе, на любой скамеечке в парке — за память о Вас!
И никакие менты не тронут.
Анатолий Головков. 20 ЛЕТ НАЗАД РОССИЯ ОСТАЛАСЬ БЕЗ ВОЛОДИНА
Будто вот девяностые, и мы снова сидим с Лифшицем в задрипанном кафе недалече от Пяти Углов.
И стопки граненые несут, и огурчик бочковой. Боевой, гвардейский.
А он, глуховатым таким голосом рассказывает, и совсем не боится, что перебьют.
— Что, что, Моисеич?
Держит сотку, водка в ней дрожит.
Бормочет — но как бы не тебе, а себе; в сторону глядит, на каких-то девчонок, что курят над бокалами; и только в самом важном месте — молниеносный взгляд в глаза.
Взгляд почти как у кота, тревожно-выжидающий, но с надеждой.
— Ты понял?.. Нет, тебе ясно?
Вот что он еще говорил, но не мне, нашел в записках: «Не могу напиться с неприятными людьми. Сколько ни пью — не напиваюсь. Они уже напились — а я никак. И чем больше пью, тем больше их понимаю. И чем больше понимаю, тем противней. Никогда не пей с неприятными людьми».
Я ему с этого света отвечаю, что всегда ответил бы: «Не буду, Учитель».
Читать дальше в блоге.