Автор: 
Что уж там съела жена Гюйса, но ее скрутило.
Слушая ее стоны, мы поняли, что нынче не выйдем в море. Приняли по сотке под лук и сальце.
С утра она общалась только с тазом. Но между стонами сумела сообщить нам, что мы оба алкаши и пошляки. Особенно Гюйс. Он просто мудак и сука, думает только о себе. А ее никому не жаль.
— Мне тебя жаль, — сказал я.
— И мне тоже, — молвил Гюйс, выплюнув свиную шкурку.
— А мне вас нет, — сказала из-за ширмы жена. — И с тобой, Гюйс, между прочим, жить, как в наказание за убийство отца и матери.
— Раз снова гавкает, значит, все не так плохо, — сказал капитан Гюйс, — жить будет.
Мы пошли за ширму, к ее заблеванному одру, как санитары.
Сказали, точно остаемся.
С койки свешивалась ее белая нога.
Сама немалая рыбачка, жена Гюйса вздохнула.
— Идите уж, засранцы, мне полегчало, кажись. Лишь бы море не закалабахало.
Она не хуже нас знала капризы Азова.
Я лежал на дне лодки в сомнамбулическом трансе, а Гюйс сидел на руле.
В темноте шуршал парус.
Мы шли вокруг Казантипа, меньше чем в миле от берега.
Шпангоуты впивались в ребра и в задницу. Но будь я проклят, чтобы кто-то заставил меня встать.
Этот мир пронзал меня насквозь.
Я доверился ему, как случайный заложник.
Волна не калабахала.
Вдруг на глаза сами собой наплыли слёзы, и слава Богу, что было темно: Гюйс не видел моего лица.
Лодка двигалась внутри черного шара без дна под звездным небом августа. И небо, как неисправный плафон, мерцало или искрило.
Из-за Млечного пути небосклон выглядел белым, как в июньском Питере.
На фоне звезд Гюйс казался чертом с веслом. Он выдернул зубами пробку, и мы по очереди припадали к бутылке.
Его жена сама выгоняла эту чачу из винограда. Дома от зажигалки бухло полыхало синим огнем.
Наша лодка плыла вдоль Большой Медведицы с идиотским торжеством, как в сериале «Star Trek», кажется, в сторону Ориона.
Гюйс заявил, что он пьяный Гагарин, и чтобы я заткнулся или катился на хер, потому что из-за меня мы сбились с курса.
— Трындеть надо поменьше, сэр, ё моё!
Но у нас не было никакого курса.
Никто его не прокладывал.
Мы вышли на рыбалку даже без компаса. Потому что Гюйс поклялся, что проведет нас к бухте, как архангел Самуил к райским вратам.
Хоть во сне.
Хоть в бреду.
Хоть с завязанными глазами.
Разогретому чачей, мне стало все равно. И даже не обидно.
Лишь бы не рассыпался звездный хлам.
Не кончалась ночь.
Не исчезали шепот волны и паруса.
И сам парус над головой, — как сарафан женщины, которую хотел, но не смог забыть.
Мы не увидели огней Карантинного мыса, значит шли верно.
А когда вдали замерцал костер, Гюйс выбросил сигарету, свистнул в два пальца, и ему ответили свои.
Эта была бухта Шарабай.
Мы убрали парус, пошли на веслах. И не понятно, как умудрились спьяну пройти между камней перед берегом.
А с утра наловили жабчика, самого крупного и вкусного бычка на Азове, со скромным хвостом, но с головой удава.
Жена Гюйса оклемалась и сварганила уху такой крепости, что к ночи она превратилась в заливное.
Поварешка торчала между морковкой, пурпурными флажками перца и головой рыбины, которая смотрела сквозь нас на чуждый ей мир.
Анатолий Головков. МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Что уж там съела жена Гюйса, но ее скрутило.
Слушая ее стоны, мы поняли, что нынче не выйдем в море. Приняли по сотке под лук и сальце.
С утра она общалась только с тазом. Но между стонами сумела сообщить нам, что мы оба алкаши и пошляки. Особенно Гюйс. Он просто мудак и сука, думает только о себе. А ее никому не жаль.
— Мне тебя жаль, — сказал я.
— И мне тоже, — молвил Гюйс, выплюнув свиную шкурку.
— А мне вас нет, — сказала из-за ширмы жена. — И с тобой, Гюйс, между прочим, жить, как в наказание за убийство отца и матери.
— Раз снова гавкает, значит, все не так плохо, — сказал капитан Гюйс, — жить будет.
Читать дальше в блоге.