Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун,
когда я был так беспросветно глуп и юн
и к перманентной склонен самоукоризне —
о, как любил я эти лживые глаза
и вёл бессмысленный, как фраза «кин-дза-дза»,
надежд и радостей лишённый образ жизни.
В лучах заката и в задумчивую рань
слова в слезливую сплетал я графомань,
не верный более ни пище, ни дензнаку.
А город мой, в котором ты тогда жила,
был хмур, как туча, и прилипчив, как смола,
но был судьбою мне, как Марбург — Пастернаку.
А жизнь, уж коль она была — была внутри,
взывала к счастью и пускала пузыри,
вела к депрессии, как будни углекопа,
и я не мог принадлежать себе сполна:
я насекомым был, судьбой распятым на
предметном стёклышке под дулом микроскопа.
Трамваи бегали. Рыжевшая листва
свивалась в слоги. И в слова, в слова, в слова…
Но не нашел я алхимического слова.
И, ничего не зная о моей любви,
очкарик Зорин из вечернего тиви
вещал о кознях сионизма мирового.
А был ли мальчик? А точнее, был ли я
на временно̀м, случайном срезе бытия,
куда уплыл он, по какой коварной Лете?
И почему он непонятен нынче мне,
как гром январский, как цветы на валуне,
как летний снег, как менуэт на минарете?..
Александр Габриэль
Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун,
когда я был так беспросветно глуп и юн
и к перманентной склонен самоукоризне —
о, как любил я эти лживые глаза
и вёл бессмысленный, как фраза «кин-дза-дза»,
надежд и радостей лишённый образ жизни.
В лучах заката и в задумчивую рань
слова в слезливую сплетал я графомань,
не верный более ни пище, ни дензнаку.
А город мой, в котором ты тогда жила,
был хмур, как туча, и прилипчив, как смола,
но был судьбою мне, как Марбург — Пастернаку.
А жизнь, уж коль она была — была внутри,
взывала к счастью и пускала пузыри,
вела к депрессии, как будни углекопа,
и я не мог принадлежать себе сполна:
я насекомым был, судьбой распятым на
предметном стёклышке под дулом микроскопа.
Трамваи бегали. Рыжевшая листва
свивалась в слоги. И в слова, в слова, в слова…
Но не нашел я алхимического слова.
И, ничего не зная о моей любви,
очкарик Зорин из вечернего тиви
вещал о кознях сионизма мирового.
А был ли мальчик? А точнее, был ли я
на временно̀м, случайном срезе бытия,
куда уплыл он, по какой коварной Лете?
И почему он непонятен нынче мне,
как гром январский, как цветы на валуне,
как летний снег, как менуэт на минарете?..