Марина Гарбер. Мелким шрифтом, четким и неброским…

Loading

Мелким шрифтом, четким и неброским,
желтые исписаны поля, –
это Бог выходит на подмостки,
как живой с живыми говоря.

Вывернуто небо наизнанку,
светятся распоротые швы,
облака обещанною манкой
сыплются в разинутые рвы.

Впереди чернеют перелески,
под ногами – шелуха и жмых,
пусть потом распишет Брунеллески
эту землю в ранах ножевых.

Нынче воздух выстиран и выжат,
в крестиках вороньего стежка.
Гул затих. Но кто почти не дышит
в глубине воздушного мешка,

тот блаженного не скажет слова,
не раскроет каверзную суть.
Богу Богово, тебе – такого,
чтобы губ уже не разомкнуть.

Кто по неразборчивым приметам
опознает прожитое мной?
Что еще вчера казалось светом,
оказалось мороком и тьмой.

Глядя на овраги да ухабы,
меркнет нестареющий старик:
знал бы наперед, переписал бы,
выбросил бы к черту черновик.

Я ведь тоже, Господи, такая,
исчерню тетрадь карандашом,
и хожу, от радости шальная,
думая, что это хорошо –

к ближнему лирическое рвенье,
резкий всплеск, переходящий в плач.
Снова перечти стихотворенье,
образы опять переиначь,

чтоб запел воздушный панегирик
в ветках олеандра соловей…
Бог уходит, как уходит лирик,
не принявший лирики своей.

Один комментарий к “Марина Гарбер. Мелким шрифтом, четким и неброским…

  1. Марина Гарбер

    Мелким шрифтом, четким и неброским,
    желтые исписаны поля, –
    это Бог выходит на подмостки,
    как живой с живыми говоря.

    Вывернуто небо наизнанку,
    светятся распоротые швы,
    облака обещанною манкой
    сыплются в разинутые рвы.

    Впереди чернеют перелески,
    под ногами – шелуха и жмых,
    пусть потом распишет Брунеллески
    эту землю в ранах ножевых.

    Нынче воздух выстиран и выжат,
    в крестиках вороньего стежка.
    Гул затих. Но кто почти не дышит
    в глубине воздушного мешка,

    тот блаженного не скажет слова,
    не раскроет каверзную суть.
    Богу Богово, тебе – такого,
    чтобы губ уже не разомкнуть.

    Кто по неразборчивым приметам
    опознает прожитое мной?
    Что еще вчера казалось светом,
    оказалось мороком и тьмой.

    Глядя на овраги да ухабы,
    меркнет нестареющий старик:
    знал бы наперед, переписал бы,
    выбросил бы к черту черновик.

    Я ведь тоже, Господи, такая,
    исчерню тетрадь карандашом,
    и хожу, от радости шальная,
    думая, что это хорошо –

    к ближнему лирическое рвенье,
    резкий всплеск, переходящий в плач.
    Снова перечти стихотворенье,
    образы опять переиначь,

    чтоб запел воздушный панегирик
    в ветках олеандра соловей…
    Бог уходит, как уходит лирик,
    не принявший лирики своей.

Добавить комментарий