Мой знакомый — Михоэлс

Слово «Михоэлс» я услышала в раннем детстве. Мы тогда жили в небольшом уральском городке, вырвавшись буквально в последний момент из горящего Сталинграда. Городок, точнее, его завод – первенец сталинских пятилеток – выпускал танки для фронта, и был переполнен эвакуированными. В этом голодном и холодном мире, где центром всего была война, звучало загадочное слово «Михоэлс». Его произносила мама в разговорах с отцом. Мне было лет пять или шесть, я не понимала, что оно означает. И спросила:
— Мама, что такое «михоэлс»?
— Как тебе объяснить? – сказала мама. – Так зовут одного очень хорошего человека.
— Это его имя или фамилия? – снова спросила я, уже постигшая разницу между этими двумя понятиями.
— Фамилия, — ответила мама, — его зовут Соломон.
— Какое смешное имя, разве такие бывают?
— Бывают и очень часто, ты поймёшь, когда вырастешь.
— А где он живет? – не отставала я.
— В Москве.
Про Москву я знала самое главное: там, в Кремле, работает, день и ночь думает о нас товарищ Сталин. Узнав, «что такое Михоэлс», я перестала им интересоваться, занятая своими детскими делами.
Прошло довольно много времени, и в доме вдруг поселилась непонятная тревога. Родители были чем-то очень расстроены. Они тихо разговаривали между собой, и я снова услышала: «Михоэлс».
— Ты веришь в это? – негромко спрашивала мама. – Веришь, что это несчастный случай? Сима не верит, и Лёня не верит ( наши соседи по дому).
— Я не знаю,- тихо отвечает папа. – Я только знаю, что у нас всё возможно.
Мне едва исполнилось десять. Вполне сообразительный возраст. И я догадалась, что с Михоэлсом случилось несчастье. Детским чутьём уловив напряженность ситуации, заставлявшей родителей говорить шепотом, я так же шепотом спросила:
— Мама, что случилось с Михоэлсом?
Она некоторое время молчала, глядя на меня, потом сказала:
— Он умер. Попал под машину.
Было в её голосе что-то такое, что я перестала задавать вопросы. Я не спрашивала больше о Михоэлсе.
Вскоре после войны, когда Михоэлс ещё был жив, мы с мамой пошли в кино. В заводском клубе показывали «Цирк». Было воскресенье, народу в киношный зал набилось полным-полно. Я сидела на коленях у мамы, а то бы совсем ничего не увидела из-за торчащих впереди голов. Во всех сложных перипетиях фильма я не разобралась, поняла только, что если ребёнок черный, то это так же плохо, как еврей. Что еврей» — это плохо, я к семи годам уже понимала. Так иногда обзывали дети друг друга в детском саду. Один мальчик кричал другому: «Еврей!». А другой, тоже криком, отвечал: «Сам ты еврей!». Я знала, что мы евреи и что это почему-то плохо, и рассказала маме, как дети друг друга обзывают. Мама объяснила: «Они ещё глупенькие. Этого стыдиться не надо. Если тебя так обзовут, не реви и не дерись, отвечай: «А ты — фашист!». Хуже фашиста не было ничего.
И вот я сижу на коленях у мамы, нам показывают «Цирк». Вдруг она говорит: «Сейчас появится Михоэлс, смотри!». Я во все глаза таращусь на экран, а мама взволнованно шепчет мне в ухо: «Видишь? Видишь? Это Михоэлс! Он поет «Колыбельную».
И я вижу на экране человека с большой лысой головой и каким-то странным, широким носом. У него на руках маленький черный мальчик, такой же кудрявый, как мой приятель Изька. Лицо у Михоэлса очень доброе, просто нежное. Он укачивает мальчика и поет ему грустную песню, которая кажется мне почему-то знакомой, хотя я никогда её не слышала. Много лет спустя я поняла, что песня показалась мне знакомой, потому что Михоэлс пел её на идише. На идише, бывало, разговаривали родители, некоторые слова я знала и кое-что понимала в их разговорах. Когда мы вышли из клуба, мама сказала: «Ну вот, ты и увидела Михоэлса. Считай, что познакомилась!». Я потом, став старше, узнала, что мама до нашего совместного похода в кино уже посмотрела «Цирк». Она видела его до войны и пошла снова, чтобы ещё раз увидеть Михоэлса и показать его мне. Она крайне редко ходила в кино, не до кино ей было в те годы. Но «Цирк посмотрела дважды сразу после войны и познакомила меня с Михоэлсом. Позже я узнала, что многие евреи, оказавшиеся в нашем городке, по нескольку раз ходили смотреть «Цирк», чтобы увидеть Михоэлса и послушать его «Колыбельную».
А потом он исчез. «Цирк» шел. Любовь Орлова и Столяров по-прежнему пленяли зрителей, но Михоэлс больше не пел «Колыбельную». Пели свои песни белорусы, украинцы, грузины, другие представители «великой дружбы народов». Молчали евреи. Молчал Михоэлс. Его просто не было. Его убили при жизни и убили в этом «Цирке».
К двадцати годам я достаточно повзрослела, чтобы понять, почему Михоэлс исчез с экрана. Уже разобрались, насколько захотели, со Сталиным, и я тоже теперь знала, что человека могут несправедливо обвинить, оболгать, обозвать, если не открыто – евреем, то буржуазным националистом, или безродным космополитом. Могут убить по выдуманному ложному обвинению. Еще не были написаны «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, книги многих других авторов, бывших зеков. Но тысячи людей заполнили большие и малые советские города, принесли с собой холодное дыхание сталинских лагерей. Россия сидевшая, посмотрела в глаза России сажавшей.
Тайна смерти Михоэлса перестала быть тайной. Открылось и имя заказчика этого бесчеловечного преступления – дорогой товарищ Сталин. Очевидной стала зловещая связь убийства Михоэлса, уничтожения его театра, расстрела возглавляемого им Еврейского антифашистского комитета в составе талантливых еврейских писателей и поэтов, — с позорной борьбой с «безродными космополитами» и «делом врачей».
Эта История творилась на моих глазах, когда мне было десять – пятнадцать, и её события навсегда остались в памяти. Как война. Как Сталинград.
Прошло немало безрадостных и горьких лет, прежде чем Михоэлс вернулся. К своим бывшим зрителям и почитателям. Ко всем, кто любил и помнил его. Он не мог не вернуться! История всё же знакома со словом «справедливость». И я тоже стала смотреть «Цирк» ради того, чтобы увидеть Михоэлса и услышать его «Колыбельную». Меня познакомила с ним мама. А он своей «Колыбельной» посылал мне её любовь.
Таким оно было, наше давнее с Михоэлсом знакомство. Печальное и никогда не состоявшееся.
Фира Карасик Пермь, 2007.