ЖИЗНЬ В ВЕНЕЦИИ

ЖИЗНЬ В ВЕНЕЦИИ

(Из странных дальствий возвратясь)

 

 

   Я стоял в очереди за кофе, обозревая, от нечего делать, нехилую дамскую корму, обтянутую бежевой трикотажной юбкой. Буфетчица, занятая страстным переругиванием по мобильнику, не торопилась выполнять служебные обязанности.

   Обладательница кормы обернулась, и я узнал артистку Катрин Денев.

   — У вас есть зажигалка? – спрсила она.

   — Х-м-ш – пфэ! – остроумно ответил я, вытаскивая зажигалку дрожащими пальцами из нешироких штанин. Ужасно узких штанин, по правде.   

   — Спасибо! – сказала она – В Италии не торопятся, правда?

   — Уи, мадам! – сказал я, покрываясь подобострастным потом. Хотя, может, только хотел сказать, а выпалил другое, потому что Денев посмотрела на меня удивленно и отвернулась.

   Дело было на острове Лидо, в буфете гостиницы «Эксельсиор», стоящей на границе божественного пляжа, омываемого Адриатикой и, вполне возможно, той самой, где останавливался Ашенбах. Жена была аккредитована от «Новой Газеты» на кинофестивале, что и привело нас туда.

   В этом отеле, назначенном фестивальным центром, жить нам было не по чину и не по карману, поэтому поселились мы в гостинице «Панорама», покрытой снаружи мозаикой, а изнутри – приветливыми итальянскими тараканами. Едва разместившись, отправились в «Эксельсиор», где жена скрылась в штабной комнате, а я пошел в бар.

   Супруга появилась, когда я уже успел допить свой кофе, а Денев – раствориться в сферах. «Интересное кино, — сказала она, — нас нет в списках».  «Славно! Что будем делать?» «Велели подождать до трех. На открытие мы, конечно, не попадем, но хотя бы полную программу надо получить. Бардак – страшенный!»

   В три часа она опять пошла в штаб и вышла буквально через пять минут, держа два конверта привлекательного золотистого цвета. «Нам дали приглашения на открытие!». «Это как это?» «Понятия не имею. Женщины, которая наказала подойти к трем, вообще не было, какая-то другая ничего не спрашивала, сказала: «А, это – Вы», а я ее впервые в жизни видела, и дала два конверта. Да, передо мной стоял обозреватель из «Нью-Йорк Таймс», так она его турнула, сказала, что его нет в списках». Приглашение венчала божественная приписка, что оргкомитет, мол, будет счастлив видеть нас на банкете, который состоится после церемонии открытия в раскинутом на пляже шатре, куда вход – через гостиницу по предъявлении настоящего документа.

    «Надо быстро смываться, пока не отобрали». «Они могут и на входе».  «Я им скажу, что я – Джордж Клуни». «Лучше скажи, что ты – Элла Фитцджералд, они быстрее поверят: очки, живот…» 

   В шесть часов мы были на месте. Толпа поражала самое богатое вображение: дамы в вечерних платьях с щедрыми россыпями, штатские мужчины в смокингах, военные – которых было так много, что становилось страшно за оголенную обороноспособность страны – в разнообразных парадных мундирах, столь прекрасных, что вызвали бы горькие слезы зависти у швейцаров лучших гостиниц, при орденах и аксельбантах. Эх, дурак я, дурак! Мне же в подземном переходе на Калининском предлагали по дешевке хороший орден «Материнская слава» второй степени. Сейчас бы нацепил его, как белый человек…

   Места нам назначены были во втором ряду, сразу за жюри. Слева и справа располагались ну такие дамы и господа, ну такие господа и дамы, что ни в сказке сказать, лишь в альманахе Гота описать. Смотрели они на нас довольно удивленно: то ли отсутствие орденов смущало, то ли скромность украшений. Мелковат был жемчуг, признаюсь, да и смокинг мой был прокатный…

   Под бурные аплодисменты председатель оргкомитета вызвал жюри. Возглавляла его как раз накурившаяся с моей помощью Денев, от России членствовала очаровательная Чулпан Хаматова, а остальных я уже и не упомню. Председатель жюри прочувственно обратилась к присутствующим и выразила надежду, что нынешний фестиваль впишет достойную страницу в историю кино. Все поаплодировали, и жюри спустилось вниз. Проходя на свое место, Денев увидела меня и помахала рукой. «Привет, Катюша» — небрежно ответил я по-русски. У жены нижние веки отвисли до уровня подбородка. Или верхние закинулись до затылка. Неважно. Вытаращилась, одним словом.

   — Спокойно! – сказал я – Старая знакомая, у меня с ней еще до тебя было…

   Что правда: «Шербурские зонтики» я посмотрел еще до встречи с нею, так что знакомство, пусть одностороннее, являлось вполне долгим, и я не врал.

   Прокрутили нарезку из фестивальных фильмов, и церемония на этом закончилась.

   Подходы к «Эксельсиору» живо напомнили картину советского художника П.П.Соколова-Скали «Штурм Зимнего Дворца». Те самые представители высших сфер, которые какой-то час назад вальяжно проплывали друг мимо друга, нынче самозабвенно работали всеми пятью конечностями, к коим на данный момент относилась и голова. Последний раз такое зрелище я наблюдал лет за тридцать до того при посадке в автобус «Ялта-Бахчисарай».

   — What the Hell? – возопила жена, обнаружив у себя под ребром острый угол модной сумочки.

   — Извините! – ничуть не смущаясь, воскликнула владелица сумочки, не делая, впрочем, никаких попыток отдернуть ее.

   — Пожалуйста, но почему бы не встать в одну очередь, быстрее бы прошли?

   – Мы, итальянцы в очередях не стоим! Никогда!

   Так за один день я успел узнать две итальянские народные традиции: они не торопятся и не стоят в очередях.

   Толпа пронесла нас через дверь. Внутри находились четверо полицейских, с интересом рассматривающих входящих и не делающих даже попыток навести хоть малейший порядок. За ними располагались два красавца в смокингах, проверяющие билеты. Вопреки опасениям, никаких сложностей не возникло, и мы прошли дальше.

   В вестибюле гостиницы тоже царила суета, но уже светская — снующая, а не галопирующая, так что мы спокойно дошли – по указующим стрелкам – до очередной двери, у которой тоже стояли четверо, но уже солдат. Красавцы – писаные! Не делают ни хрена. За ними очередная пара шпаков опять попросила приглашения и стала внимательно вчитываться. («Вот отсюда и попрут!» — мелькнула жалкая и, как впоследствии оказалось, напрасная мысль)

   — Почему у вас в приглашении не проставлены имена? – грозно спросил проверяющий.

   — Но нам так и дали, без имен!

   — Проставьте сами!

   Я чуть было не написал на своем: «Элла Фитццджеральд», но вовремя спохватился.

   От двери деревянный настил с канатными поручнями вел к шатру. По обе стороны настила через каждые два метра стояло по солдату с автоматом  на груди.

   У входа в шатер пребывали опять-таки четверо — матросов. Тоже с автоматами. Готовность любой ценой защитить банкеты Родины застыла на их мужественных лицах. А за ними, конечно же, двое штафирок с фонариками – уже было темно. Взяв пригласительные, они потребовали документы. Мы отдали паспорта, и они стали тщательно сверять фамилии в паспортах и на приглашениях. На приглашениях и в паспортах. Опять в паспортах и на приглашениях. Удовлетворившись собственной бдительностью и умело улыбнувшись, они сделали гостеприимные жесты.

   Внутри шатер сиял. Банкет был фуршетный, и бары располагались о всех четырех углах, между которыми сновали официанты с закусками. Изредка взгляд наталкивался на очередную знаменитость, но известные люди терялись в толпе, одетой разнообразнейшим образом: от смокингов до безрукавок – прибывавшей и прибывавшей.  И хотя зал был уже битком набит, духоты не чувствовалось – морской ветерок легко продувал помещение, поскольку стенка шатра, выходящая на пляж, была поднята. Оттуда мог войти любой.

   И входили.

       … Мы стали наезжать в Венецию регулярно. Точнее – раз в два года. Уже не на кинофестиваль, а на Биеннале – международную художественную выставку, проходящую в двух местах: Старом Арсенале и Джардини, то есть: «Садиках» — парке, расположенном на юго-западной оконечности района Костелло. Самая старая в мире, выставка начала свою историю еще в 1893 году и, отвлекаясь лишь на мелкие неприятности в виде мировых воен, продолжает цвести. У каждой из солидных стран есть свой павильон, несолидные же разбредаются по городу, благо дворцов там, как бараков в Сыктывкаре. Российский павильон выстроен еще до Первой мировой Щусевым, и у меня есть глубокое подозрение, что академик, получив заказ на Мавзолей, наспех подработал старые чертежи. А и то: и там, и там – экспонаты, отчего же не быть и архитектурному сходству. В венецианский и входишь, как в Мавзолей: сперва поднимаешься, а затем, вступив, погружаешься в темноту, в коей и опускаешься к дальнему свету. Глаза просто автоматически начинают искать тело, и однажды я его таки нашел: некий скульптор-концептуалист уложил в одном из залов фигуру гражданина  в шляпе. Тут уж я не выдержал — выскочил из павильона и, купив в ближайшем киоске три гвоздики, положил их у ног произведения. На следующий день они лежали там же. Через два дня фестивальная многотиражка опубликовала фотографию произведения. С цветами. Так я внес вклад в развитие российского изобразительного искусства.

   Кроме основной выставки, Венеция битком набита сателлитными. Владелец аукционного дома «Кристи» и модного дома «Гуччи», а также cвекор актрисы Сальмы Хайек — Франсуа Пино,  вдобавок к купленному ранее Палаццо Грасси, прикупил на сдачу здание старой таможни на Punta Della Dogana, где разместил часть своей могучей коллекции современного искусства. Модный дизайнер Миуссия Прада, не желая теряться на ярмарке тщеславия, тоже купила палаццо и от души набила его предметами, объявленными профессиональными знатоками последним писком изобразительных порывов. Прстой текстильщик Фортуни, разбогатев, не удержался и купил себе палаццо на Гранд-канале, правда, это случилось еще до войны, но старания не пропали даром, и там тоже действует постоянная выставка. В один из годов художник Александр Пономарев пригнал в Венецию собственную (!) подводную лодку, поставил ее у палаццо чуть наискосок от Грасси и устроил в самом палаццо колоссальную пья.., извините – колоссальный вернисаж. Тим Най занял палаццо Контарини под выставку «Венис в Венеции», перебросив мост через океан и континент…

   Город в эти дни бурлит, как теплое шампанское.

   Года за три до начала освоения Венеции, на круизе мы подружились с прелестной итальянской парой – Эрикой и Карло. Карло оказался большим человеком – генеральным директором объединенных верфей, строящих пассажирские суда для «Холланд Америки» и «Принцесс Круз». После каждого спуска на воду нового судна, Карло и Эрика отправляются (отправлялись – только что получил весть, что Карло ушел на пенсию) через Атлантику в Майами, и оттуда – в инагурационный рейс. На одном из таких рейсов мы случайно попали за один обеденный стол и с тех пор видимся регулярно.

   Когда Эрика и Карло во время нашего очередного визита пребывали в Триесте, где находится главная верфь, они оставляли нам ключ от своей квартиры неподалеку моста Риалто и совсем близко от Меркадо – старого рынка, где мы покупали овощи и рыбу, и чувствовали себя совсем местными. Наладились ходить пешком, куда только можно, и к изумлению своему, обнаружили, что город-то – крошечный. Просто не надо бояться и смело врезаться в темные узкие улочки – непременно выйдешь, куда нужно. Поплутав, конечно. Но зато наткнешься внезапно на блошиный рынок, где продается антикварная венецианская микромозаика, сделанная пару лет назад в Китае. Или упрешься в церковь Святого Виталия, где по шесть часов в день играют Вивальди. Два – вживую за деньги и четыре – в записях бесплатно. Или увидишь арбузную корку, гордо плывущую по махонькому каналу, а на ней, вместо паруса, напялена на карандаш записка: «Maria, ti amo!” Или обнаружишь в самом скучном месте за госпиталем мрачный полуразрушенный дворец с изумительной фреской на потлке входной арки.

   Веселее, все же, было, когда Эрика и Карло оставались в Венеции. На этот случай мы бронировали номер в гостинице «Молино Стуки» на дальнем краю острова Джудекка. Дальнем, если считать по остановкам вапоретто от площади Св. Марка, но если просто пересечь на том же трамвае водную гладь, которая в этом месте хоть и шире Гранд-канала, но все же довольно узка, то попадешь на противоположную набережную, от которой пять минут ходу до моста Академия. Надо только по дороге отмахиваться от детей солнечной Африки, продающих прямо с тротуара всякую дрянь и норовящих замедлить твое стремление к культурным ценностям. А уж, не дойдя до моста, свернешь направо – попадешь в музей светской львицы и неутомимой труженицы койки Пегги Гуггенхайм, а если перейдешь мост – то во дворец, который построил себе дож Франчско Фоскари, и где прожил аж целых семь дней, пока не помре и не дав смертию своей вдохновение сперва лорду Джорджу Гордону Байрону, а затем и сенатору Джузеппе Верди для пьесы и оперы «Двое Фоскари», соответственно. Правда, вопреки романтической версии, историки утверждают, что сынок Фоскари, из-за которого папаша лишился трона и безвременно преставился, не дожив и до 85 юных лет, был не пламенным патриотом, а самым брутальным взяточником, за что и сел. Но какой же историк споет так красиво, как, скажем, Пласидо Доминго: «О, старое сердце, что бьешься в моей груди, как в молодые годы, стань же, по крайней мере, холодным, как в тот момент, когда тебя принимает могила». Ну какой там Тацит или даже Суворов достигнет столь высокой страсти – поэтому мы верим Верди, а им не верим.

   Во время Биеннале во дворце Фоскари располагается выставка художественного стекла, и однажды после суаре, по случаю ее открытия, а было это в двенадцатом часу теплой ночи, устроители объявили, что сейчас, мол, отправимся на остров Бурано, где в церкви святого Мартына продолжим суаряться, а на площади перед нею можно будет и поплясать под местный оркестр. Плыли мы до Бурано медленно, так что за это время успели собраться тучки, да и пролиться ласковым дождичком успели, но не до конца, приберегши влагу и для суши. Церковь святого Мартына темнела в ночи, не проявляя признаков разгула, оркестр тоже отсутствовал и его звук замещался лишь шелестением волн и стуком дождя о крышу. «Ничего, ничего, — успокоил нас распорядитель, — я сейчас приведу людей, они откроют, там все готово, мы повеселимся!»

   И исчез навсегда.

   Возможно, он попал в плен к туркам, прятавшимся на острове с XVI века и не знавшим, что Италия и Турция теперь бхай-бхай по НАТО.

   Дождь, впрочем был теплый, так что мы не простудились и не подхватили чахотки. Представляю, как смеялся старик Фоскари, глядя с облака на шваль, посмевшую бражничать в его дворце.

   Эрика довольно свободно болтала по английски, а вот Карло изо все богатств этого языка виртуозно владел только неопределенным артиклем, которым с успехом заменял остальные члены предложения. Это не мешало нам, однако, обсуждать архитектуру, культурные достопримечательности и качество кухни в ресторанах. Среди прочих, мы посетили знаменитый «До Форни», располагающийся в трех минутах от площади святого Марка. Еда там была божественная, но когда через год, в отсутствии друзей, мы зашли туда самостоятельно, то нас не только накормили гадостью, но и попытались обсчитать на пару десятков евро. Еще через год я рассказал нашим об этом происшествиии.

   — Э-э – объяснил Карло.

   — Что он имеет в виду? – спросил я Эрику.

   — Ну вы же заказ на английском делали – перевела она.

   — И?

   — Э-э…

   — Что?

   — Вот если бы на итальянском…

   И кто же мог подумать, что обыкновенные рестораторы окажутся такими патриотами.

   Однажды Эрика сказала, чтобы мы не строили никаких планов на вечер: закончились ходовые испытания нового пассажирского судна «Эмеральд» серии «Принцесса», и капитан приглашает Карло с женой и друзьями – тут она сделала легкий поклон в нашу сторону – на ужин.

    От города до нашей гостиницы мы добрались, естественно, на вапоретто, но для того, чтобы доплыть до пассажирских причалов, нужно было такси. Коварство ситуации заключалось в том, что причал был виден из гостиничных окон, но «разделяет нас вода», и чтобы добраться до него на общественном транспорте, надо было пилить вокруг всего города до железнодорожного вокзала, а потом чесать в порт и по подъездным путям, по шпалам и узким дорожкам добираться до искомого места. В общем – такси. Благо, эти катера ошивались вокруг гостиницы в достаточном количестве, и Карло подошел к одному из славных мореходов договариваться о путешествии.

   Далее события развивались так. Карло что-то пробормотал, задумчиво глядя в небо. Морячок развел руками. Карло без интереса посмотрел на него и что-то буркнул. Моряк покачал головой, всем видом выражая презрение к карловому предложению. Карло положил ему руку на плечо и попытался посмотреть в глаза. Водитель сорвал с себя берет и швырнул под ноги. Карло развернулся и направился к другому таксёру. С совершенно отчаянным видом первый перехватил его и замотал головой что-то выкрикивая и грозя небесам кулаком. Карло подозвал нас.

   — Сговорились о цене? – спросил я Эрику, безучастно наблюдавшую поединок.

   — Да! – ответила она – Паоло не хотел брать деньги за перевоз, потому что, когда его брата выпустили из тюрьмы, и никто не нанимал его, Карло взял его на работу в цех. Паоло сказал, что покойный брат проклянет его за то, что он берет плату, но он не может отказать Карло.

   Предупрежденный по телефону, капитан Франко встретил нас у трапа. Капитан Франко был был орелОливковое лицо с орлиным носом выдавало древнеримское происхождение. . Белая форма сидела на нем, как катафракта на центурионе. Дружелюбие не скрывало арстократической надменности. Орел, орел… Он пригласил нас в свой салон, где нас уже ожидал метрдортель по имени Марино Марини.

   — Марино Марини? – обрадовался я – В дни моей юности был такой популярный итальянский певец: Марино Марини.

    Метрдотель Марино Марини не знал популярного певца моей юности Марино Марини.

   — Ну как же? – не унимался я – «Гварда ке луна, гварда ке маре».

   И даже напел.

   Метрдотель Марино Марини не знал песню «Гварда ке луна, гварда ке маре». Я понимаю, что в моем исполнении она могла показаться чем угодно, а хоть и «Интернационалом», но мог бы хотя бы для виду проявить радость узнавания. Нет же – всем видом выражал отвращение к кораблю, к нам, к этому салону и к капитану тоже. Того, кажется, этот факт волновал гораздо меньше, чем непорядок, замеченный на столе, с которого осоловело таращились омары,  звали к оформлению брака нарезанные кальмары, гратен из цветной капусты с креветками смотрелся флагом экзотической карибской державы, бараньи ребрышки короновали горку штучного риса, коппа Парма, чередуясь пластинами с чоризо, черепицей покрывала серебряное блюдо. Во рту моем был Петергоф, но капитан Франко, осмотрев стол, сказал что-то недовольное метрдотелю Марино. Метрдотель Марино коротко ответил капитану Франко, но капитан Франко не удовлетворился. Он поднял палец, и синьор Марини, коротко кивнув, удалился.

   — У меня здесь сушефом работает лучший в мире специалист по мидиям. У него медаль есть от английской королевы.

   — О!

   — Да, но он – венецианец, и шеф отпустил его домой, но я приказал послать за ним лодку. А пока что закусим…

   Между креветками и бараниной, после трех или четырех бокалов вина, выяснив, что мы из Лос-Анжелеса, капитан Франко с энтузиазмом воскликнул, что мол, почти год будет ходить между Лос-Анжелесом и Акапулько, и каждый раз, заходя в Лос-Анжелес, будет рад видеть нас на борту, потому что искренне полюбил таких замечательных людей и не представляет, как он мог дожить до своего возраста без знакомства с ними. Сказать, что мы возбудились от этого признания, не могу – ежегодный отпуск в Сухуми хорошо натренировал нас в скепсисе к острым приступам кунакизма. Визитками мы, правда, обменялись и пригласили капитана Франко посетить наше скромное жилище.

   За беседой прошло более часа, и по-прежнему мрачный Марино Марини внес чугунок с мидиями. Сразу скажу, что разбрасывается английская монархия медалями… Совсем загнили. Монархи, я имею в виду, мидии были как раз свежие, но по вкусу – не фонтан. Хотя, если вдуматься, после мясного пудинга и тушеных бараньих почек, которые, согласно National Geographic, являются любимыми блюдами царственной семьи, и кирза покажется медальоном по-креольски. С другой стороны, может, и я привередничаю, поскольку ел такие мидии, что королям и не снилось. Рецепт их был изыскан. Нужно: глинистый обрыв одесской Аркадии, шесть кирпичей для очага, лист кровельного железа и сами мидии, только что отодранные ныряльщиками от волнолома. Жжешь деревяшки в очаге, бросаешь на него кровельный лист, на который укладываешь мидии. Через минуту раковины раскрываются, и серовато-оранжевое мясо вбирает в себя и дымок, и щиплющий запах моря, и даже легкий аромат ближних абрикосвых деревьев. Да, чуть не забыл важнейшую часть рецепта: надо, чтобы присутствующим было по двадцать лет, и в руках у каждого имелась бутылка «Жигулевского», а за спиной щебетали о своем подруги, красивее которых ни Бурбоны, ни Гримальди не поставляли. О Виндзорах, наградивших повара, и не говорю: красоту их женщин оценят разве  что конюхи. Я знаю, почему ты темен лицом, Марино Марини – не было в твоей жизни таких мидий. И не будет.

   Лицемерно похвалив повара, мы продолжили разговор, который вскоре склонился к закату, и капитан предложил осмотреть судно. Тому, кто любит Лас-Вегас, оно бы понравилось – анодированная роскошь так и перла в глаза. Карло, посреди всего великолепия, стал простукивать стены в поисках какого-то трубопровода. Глаза у него горели. Эрика тихо переговаривалась с моей женой. К капитану Франко подошла молоденькая филиппинка. «У меня сегодня день рождения» — объявила она. Я удивился простоте норавов: капитан, как я знал из книг для детства и юношества – Бог, царь и воинский начальник, и члены команды должны являться к нему только по вызову. Но демократия, очевидно, шагнула далеко вперед, потому что капитан Франко разулыбался и, громко поздравив, обнял ее. Едва я успел обрадоваться тому, что демократия торжествует даже на судах, как заметил, что правая рука капитана лежит гораздо ниже ватерлинии приличий.

   — Прошу ко мне на кофе и десерт, — сказал он, — именинницу пригласим.

   — Нам, в принципе, домой пора, уже без четверти час! – заметила жена.

   — Не беспокойтесь, я сейчас вызову такси, и оно как раз подоспеет…

   Мы скомкано выпили кофе. «Если такси нет, — сказал капитан Франко, — позвоните мне, я им напомню».

    Такси не было. Карло позвонил капитану. Капитан не отвечал. Громада «Эмералда» была абсолютно темной. Ни один иллюминатор не светился. Карло еще раз позвонил, и мы почухали по шпалам и подъездным путям до ворот порта, а оттуда – до вокзала, где еще час ждали ночного вапоретто.

   Я бы и забыл фамилию капитана, если бы она не звучала так смешно для русского уха: Скеттини.