Алексей Поликовский. Андрей Белый: Человек с сапфировыми глазами, извергавший слова в мир и заливавший мир словами

Длинные его обороты накатывали на жизнь и на людей как шумящие валы. Слово как мания, разговор как экстаз — так он жил, таким был. С Александром Блоком однажды проговорил с семи вечера до семи утра — двенадцать часов подряд. И всё время, всё время, на каждом витке своей закрученной в спираль, восходящей от сложности к сложности жизни — выяснял отношения.

Это был для него сладкий яд, упоительное мучение — выяснять отношения с мужчинами, с женщинами, с друзьями, с поэтами. Из Москвы специально ездил в Петербург выяснять отношения с Блоком и его женой. Из Петербурга возвращался в Москву, чтобы тут броситься в выяснение отношений с Брюсовым. Из России в 1922 году поехал через разгромленную, разбитую Европу в Швейцарию, окончательно выяснить отношения со своей женой Асей Тургеневой, с которой он расстался в 1916-м. Был он просто какой-то Гаргантюа выяснений отношений и длинных разговоров, вламывался к людям в квартиры, чтобы, сияя белками на темном от душевной боли лице, говорить о себе, говорить о других в отношении себя. Ходасевич, которому он однажды четыре раза подряд со страшным напором и повторяющимися подробностями рассказал свою историю, упал в обморок.

Не только ноги, весь он был изранен, весь был в терниях, шипах и колючках нашего непостижимого мира, в котором не умел жить и устраиваться. Писал стихи и романы, умел читать лекции, но не умел самых простых вещей: принести воды, застегнуть запонку, а спадающая с ноги галоша ставила его в тупик: что делать-то? Люди, давящие друг друга плечами, чтобы залезть в трамвай или прорваться к кассе, вызывали у него ужас. Хамов он боялся, избегал и именно поэтому все время нарывался на них. «Жить не умею! Чем же я виноват, что так устроен, что не могу вырывать себе блага; и не умею вне правил проскальзывать. Мне жить нельзя».

Но этот его личный, острый и точный, мягкий и резкий язык был только минус сотой ступенькой на пути к языку будущего, который он предчувствовал и слышал, но не мог претворить в звуки и слова, потому что понимал, что гортань человеческая для такого языка ещё не созрела. А в нем будет всё, будет шум волн и пение птиц, будет гудение воздуха и шелест листьев, а ещё все звериные голоса тоже будут в будущем синтетическом языке, о котором он говорил с расширившимися сияющими глазами, сам сияющий и открытый до ранимости в этот момент.

Эта его ранимость, наряду с лысиной, сияющими глазами и чем-то детским в выражении взрослого лица, в двадцатые неустроенные советские как магнит привлекала к нему хамов разного пола и рода, которым радостно было над ним покуражиться. Они издевались над этим странным человеком в шляпе и длинном пальто, а он убегал от них в ужасе и отчаянии: хамы… грубияны. Последним таким хамом в его жизни был большевик Каменев, написавший предисловие к его книге, в которой назвал жизнь Белого «трагифарсом на задворках истории». В ужасе и стыде он бегал из магазина в магазин, скупал свою книгу и вырывал из неё предисловие. Последствием был инсульт.

Он надевал очки, чтобы спрятаться за ними. Очки как маска. Но спрятать себя не мог, жизнь его всё время извлекала из-за маски, взрывала, выбрасывала, крутила, уносила. То он руки раскидывал у стены — меня распинают! я Христос! — то прямо со сцены грозил писателю Тищенко, что «оскорбит его действием», то метался по комнате, изливая потоки слов о том, что не то сказал, что хотел сказать, потому что не то услышали, что он хотел сказать, но сказать не сказал. И прикрывал лысую голову мягкой круглой шапочкой.

Как и Блоку, ему над грязью нечищеных улиц и над тёмными провалами жизни мерещилась белая фигура, не касающаяся босыми ногами земли. Истово, страстно жил он, нелепым жил он, пьяным жил он, безумным жил он, в отчаянии своей беспрерывно длящейся жизненной катастрофы жил он и в разрыве между собой и собой. Он двоился в себе, был сам своей оболочкой, в которую сам же лупил руками и ногами и кричал криком страшным, что не то, не так, не ты, не туда идёшь. «О, обступите — люди, люди: / Меня спасите от меня».

То Белый брал в оборот идиотика, а то идиотик заводил Белого в дебри наисложнейших мыслей, в тёмные трясины страдания. Иногда они сливались, декадент Андрей и сын профессора Борис, и, приняв на грудь литр, пускались в пляс. В двадцатые, в век джаза, лысый поэт с глазами, которые кто-то назвал опрокинутыми, бешено и неустанно плясал в берлинских пивняках шимми и фокстрот. Остановить его было нельзя, музыка взнуздывала его, и он, к ужасу немцев, изгибался и дрожал всем телом, бился и трясся, как в падучей, выкидывал коленца своими большими ногами. Сам он считал, что танцует хорошо. Не были эти танцы ни шимми, ни фокстротом, а были какими-то хлыстовскими радениями в ночных кабаках эмигрантского Берлина. Его жена объясняла танцы «как сознательно выбранное средство не сойти с ума».

Бессонные ночи, когда он в чужой квартире часами всё говорил и говорил о завихрениях своей жизни измученным, мечтающим о сне хозяевам, шнапс и бир и хлыстовские танцы в темноватых бирштубах и мысли о Христе, скользящем белыми ногами над грязью, довели его до грани, за которой он уже был не Андрей Белый, а Леонид Ледяной. Всё это называлось на его языке — самотерз. Было у него такое слово. На банкете перед отъездом в Россию, где провожать его собрались писатели и поэты русской эмиграции, он встал во главе стола — огромный, мрачный, с сияющими глазами и, сжав кулак, объявил, что едет в Россию на распятие, искупать грех всех здесь присутствующих. За всех — на распятие по ухабистой, мучительной, невыносимой жизни едет он, едет на том самом велосипеде, о котором говорил когда-то в былые годы, с израненными ногами, с кровоточащим сердцем и с лысой головой, над которой венчиком летят его лёгкие седые волосы.