Александр Иличевский. Три миниатюры

Кажется… Кажется, я начал понимать, как в текстах поэзии работает больцмановская интерпретация энтропии. Колмогоров разве не писал о сложности поэтического текста — в период создания своей теории сложности? Подскажите! Наверняка он не мог об этом не думать… Ладно там ритм высчитывать или классы рифм статистически обрабатывать. А вот понять, что информацию можно паковать не только в рамках грамматики, но и, скажем, просодии — тут думать надо. Иными словами, я просто «физиологически» чувствую у того или другого поэта различное приближение к экстремуму плотности информации. У Мандельштама, например, оно предельное просто.

*********************************

Сколько было посланников — из числа тех, кто был встречен мною случайно, — я никогда не узнаю.

Но помню одного, дело было в Харькове, где я искал дом, откуда Введенский, мой любимый поэт, отправился в Дом Чека.

Этот вестник подошел ко мне, — ни за что бы я не сказал, что он тот, кто может быть странным, опустившимся или с искаженными лекарствами чертами лица, — он просто наклонился в мою сторону и радостно шепнул: «Она вернулась!».

Я не нашелся, что сказать умного, и просто буркнул: «П о з д р а в л я ю !».

В ответ вестник кивнул и повернулся, чтобы уйти в вечность.

С кем он в тот момент говорил?

К какому духу были обращены его слова?

Всегда ли я доверял тому, что видел?

Всегда ли я прислушивался к тому, что читает говорящий лев Святого Марка?

Всегда ли я верил иконам северных окон своего сознания?

Что заставляет кошку неподвижно смотреть в пустой угол?

Что заставило собаку лаять на меня пять раз и замолчать, поджав хвост?

Что после выступления пьет жонглер, если клоун пьет водку?

Сколько раз я блуждал в лесу, незаметно проникнув в черный вигвам?

Сколько раз я не попадал в такт атомных часов, сбиваясь с вселенского ритма?

Сколько раз мне приходилось ломать голову над тем, как правильно записать текст — в столбик или в строку?
Это эллиптическое стихотворение похоже на старую разбитую дорогу, которая заканчивается дверью.

Сколько раз я держал перед собой чистый лист?

Однажды я проснулся под деревом в свежем снегу, и не было у меня теплей одеяла.

С тех пор слова перестали образовывать сложные изгибы.

Я могу много сказать о своем отношении к космосу.

Время — это масло, которое смазывает части пространства, чтобы они поменялись друг с другом местами.

Никогда не забывал, что тени Платона яснее всего, что мы видим.

Меня пугают имена, которые были даны миру.

Потому что все они — от слова «война».

Война породила Каина, война погубила Авеля, все вокруг произрастает из зависти, все вокруг вскормлено раскаянием.

Дом Чека в Харькове я все-таки нашел.

Под ним был овраг, куда сбрасывали из окон трупы, чтобы их закопали китайцы.

После революции в империи появилось множество китайцев.

Но после НЭПа они мгновенно все куда-то делись.

*********************************

Столько в жизни происходило, столько событий, столько минуло людей, причем я не ощущаю, что такое прошлое время, оно, время, не удаляется, оно просто даже не ветшает, а растворяется не только в пустоте, но и в будущем. Я — семилетний мальчик — едва ли не реальней сейчас меня самого, нынешнего. Почему так? Куда делись философы, способные это объяснить? Мне кажется, наличность прошлого и одновременная его несущественность — это что-то биологическое, не имеющее отношение к размышлению, полная данность.

Речной загар крепче морского — спокойная гладь реки удваивает солнце, в то время как море разбивает второе солнце в осколки по волнам.

Однажды я провел месяц на речном острове в дельте Волги.

На отмели стояла палатка, во время грозы освещаясь и дрожа, как неисправная лампочка.

В качестве громоотвода я втыкал удилища в сырой песок.

Утром, когда умывался, ждал, что белоголовый орел бесшумно слетит из-за спины, обмакнет плюсну в воду, выпростает из воды окунька и удалится на другой берег, присядет гордо на леваду.

Строй пирамидальных серебристых тополей украшал берега.

В меню входила овсянка с помидорами, луком и вяленой рыбой.

По ночам иногда снился ледяной дом, в котором было заморожено мое сердце.

Дни сокращались, приближаясь к августу, окрашивая закат в смесь цвета сена, кармина и голубоватого льда.

На мокром песке я набрасывал черновики, которые долго не таяли, так что я успевал перенести их в беловик тетради.

Вокруг было так много уединения, то тревожной, то благостной пустоты, что казалось, будто ангелы куролесят вместе с чайками над облаком мальков, собранным жереховой охотой.

Двойное солнце указывало мне, как писать, как переносить то, что вижу, на страницу водной глади.

Когда я сейчас закрываю глаза, мне снова видится изгиб протоки, проходимые только кабанами заросли тальника, сменяющиеся широкими пляжами, на которых так славно загорать, раскинув руки и ноги, подобно Адаму в колесе горизонта.

Будущее тогда еще было так далеко, что как будто не существовало.

Сейчас хорошо вспомнить то время — оно уничтожает войну.

Вот только замурованное в лед сердце из сна говорит мне, что мы всегда накрепко заморожены Коцитом.