Татьяна Вольтская

Бахыт Кенжеев умер вчера. У него на странице в фейсбуке в разделе «Информация» фотография Мандельштама. Перечитывая стихи Бахыта, подумала – а ведь и правда они овеяны мандельштамовским светом, как будто «золотистого меда струя» мазнула его по губам.

Меня печалит, что красота почти перестала цениться в современном словесном искусстве – но именно Бахыт всегда был исключением. За его строчками слышится ангельское пение, видится драгоценный узор – ковра, звездного неба, морщинок на человеческом лице. А качество слова, его огранка, сам способ добычи звука из чистых глубинных пластов – мандельштамовские.

Тонких нот звуковой лепрозорий,
крючковатые оси ключей,
отворившие зимние зори
и прославленный воздух ничей,

словно склеп, словно вены, в которых
бедный свет среди серых пустот,
тяжелея в немых разговорах,
виноградным дыханьем растет –

и в ночах опаленных, опальных,
где закат в темноту перелит,
сочинитель игрушек хрустальных
пересохший язык шевелит.

Не усвоив его партитуры, –
кто в меху, кто в защитном сукне, –
русской речи слепые фигуры
безнадежно толпятся в окне,

и за ними – за спинами, снами
и гробами – гремит неживой,
развернувший венозное знамя,
прокаженный оркестр духовой,

знаменатель играет в числитель,
тонут ноты в цифири густой,
не умея создать заменитель
раскаленной мелодии той…

Читала ли я Бахытовы строчки, слушала ли, как он сам их читает – передо мной всегда начинало дрожать марево, виделся человек в степи – едет, един он бесконечно далеко и поет – о том, что видит. Бахыт Кенжеев (само имя-то какое нежное, прихотливое!) действительно воспел мир, который был ему дан на время жизни, именно вос-пел – приподнял, очистил, украсил его своим пением.

Читая его стихи, я лучше понимаю, почему мне так не нравится слово «самовыражение». Выразиться. Высказаться. Вектор направлен на себя. Такие поэты, как Бахыт, прежде всего высказывают мир, который перед ними лежит и начинает в их руках играть особенными гранями. Конечно, этого невозможно сделать, не раскрывая себя, но это – по умолчанию. Мне всегда казалось, что Бахыт просто ловит из воздуха мелодию, слышную только ему.

Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной,
но левый и правый берег травой заросли одной –
пожухлой, полуживою, качающей головой, –
должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.

А солнце всё рдеет, тая, когда выдыхает «да»
река моя золотая, твердеющая вода,
и мокрым лицом к закату слабеющий город мой
повернут – хромой, горбатый и слепоглухонемой.

И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,
чтоб золото влажной пробы, зеленое на просвет,
как кровь, отливало алым – и с талого языка
стекала змеиным жалом раздвоенная строка.