Всеволод Орлов. Мемуар

У родителей были большие отпуска — по два месяца примерно. Они уезжали вдвоем куда-нибудь в любимую Прибалтику (тогда это название было корректно), объезжали ее последовательно — город за городом, музей за музеем, галерею за галереей, концерт за концертом, ресторан за рестораном. Меня, а позднее — нас с сестрой, забирала к себе в Таганрог бабушка.

В Таганроге была другая жизнь. Там было ежедневное море, часами без ограничений. Там были полудеревенские улочки, обсаженные абрикосами (жерделями), черешнями и вишнями, которые можно было невозбранно рвать и лопать по дороге на пляж. Там было офигенное мороженое местной фабрики — в лимонной глазури, больше нигде такого не видел. И вообще мороженое можно было есть, как говорили у нас, «досхочу» — вот пока из ушей не полезет. Там разрешалось поздним вечером смотреть по телевизору взрослые фильмы, которые ежедневно шли по второму каналу после вечерних новостей.

Это была чисто российская фишка, у нас вторым каналом был УТ-1 и на нем такого роскошества не было. Впрочем, это было единственным преимуществом нахождения на территории РСФСР. Все остальное было хуже, чем у нас, — не такой вкусный хлеб, неприятный привкус воды, очень маленький выбор еды в магазинах, грязно на улицах, даже зелень какая-то грязная, пыльная. И люди говорят с какими-то другими интонациями, даже фрикативное «г» у них какое-то не наше (поэтому, кстати, дончане прекрасно знают, откуда, в основном, родом были «восставшие шахтеры и трактористы» в камуфле и масках). Разница между Ростовской областью, которая была «там у них в России», и Донецком, который был «тут у нас на Украине» (тогда «на» было корректно, но больше нет и не будет), — была очень четко ощутима.

Системообразующим минусом пребывания у бабушки был английский. Ежедневные занятия по нескольку раз. Я читал вслух по предложению какую-то книгу, сначала эдапшнз, но вскоре уже и подлинники, бабушка исправляла произношение, я переводил, бабушка добавляла слов, объясняла сложности, слова выписывал в тетрадку — глаголы отдельно, с формами, существительные отдельно, прилагательные и наречия отдельно. Потом выучивал. Это было интересно, но это было принудиловкой, и я сопротивлялся всеми силами, упирался всеми четырьмя копытами, увиливал и даже, бывало, грубил. Но бабушка была непреклонна, последовательна и настойчива. Она хотела, чтобы я знал английский, — и я его знаю.

Ужас, однако, заключался в том, что я же был книжным наркоманом. Т.е. реально, без шуток, отсутвтие «что читать» заставляло меня плохо чувствовать себя физически. У бабушки была большая библиотека на трех языках. Только среди них не было русского. Книги на английском, французском и немецком. Это были танталовы муки. В одно лето я нарыл томик избранного Чехова — бабушка писала какую-то исследовательскую работу по переводам Чехова на английский. Я перечел этот томик раз пять, как минимум. До сих пор могу цитировать большими кусками рассказы, которые попали в этот сборник.

Была еще относительно небольшая библиотечка по-русски у моего дядюшки. Он увлекался философией, поэтому практически все книги относились к серии «Философское наследие», которую он штудировал, подчеркивая наиболее заинтересовавшие места карандашом, очень аккуратно, под линеечку. С голодухи я пытался читать Аристотеля, Платона, Гегеля, Канта и даже затесавшегося среди них Джавахарлала Неру. Ненависть к так называемой «философской мысли», приобретенная тогда, до конца не выветрилась и до сих пор.

Бабушка моих мук не понимала: полный дом книг — две полки словарей — как это тебе нечего читать — бери да читай. Но раз все-таки смилостивилась и записала меня в детскую библиотеку, которая была прямо в ее доме на улице Лизы Чайкиной. Только тамошняя библиотекарша не просто выдавала книги, а ревностно исполняла свою культуртрегерскую роль. Так что ты вот дочитал дома «20 лет спустя» и ищешь «Виконта де Бражелона», а тебе даже не предлагают, а жестко навязывают «Незнайку и его друзей». Толку, в общем, с этой библиотеки не было.
По родителям я тосковал страшно. Я никогда не просился с ними в поездку и не обижался, что меня не берут. Была формулировка «им хочется побыть вдвоем» — и это было нормально. Мне же тоже хочется иногда побыть одному и чтоб никто не трогал.

Сейчас, проглядывая мысленно их редкие отпускные фотографии (не любили они фоткаться), я понимаю, сколько счастья подарила им бабушка, забирая нас с сестрой. Молодые, очень красивые, сильно влюбленные, переполненные друг другом и общими впечатлениями, смотрящие друг на друга и, как говорится, в одну сторону, находящиеся в непрерывном диалоге, постоянно испытывающие интерес к мыслям, оценкам, наблюдениям друг друга. Думаю, что даже в периоды самых сильных любовей я никогда не был счастлив так, как они. Но они тоже очень скучали.

Мама придумала такую фишку. Уезжая в отпуск, она покупала набор открыток. Из тех открыток, которые были последовательными иллюстрациями к какой-то книге — тогда их было много в бездуховном сссре, целый жанр. А потом они с папой писали нам по очереди на этих открытках и отправляли их из разных мест, где были.
Мама писала своим округлым отличническим почерком всякое познавательно-интересное: про орган в Домском соборе, про Гедимина, про любимого их Чюрлениса. Папа — бисерно излагал всякое ерническо-шуточное, часто — в стихах, он в принципе любую мысль мог изложить в ироническом стихотворении на несколько строф, а смешное мог находить практически в чем угодно, любую ситуацию превращая практически в анекдот.

Ужасная советская почта, которую не ругал только ленивый, умудрялась каким-то образом доставить весь набор открыток в течение отпуска. Я ждал каждую новую — как ждут следующую серию сериала: они ведь складывались в единую историю, эти картинки. Вот блестящие иллюстрации к «Путешествиям Гулливера», которые приложены к этому тексту, были из тех маминых наборов, которые шли мне, как роман с продолжением, через полстраны — с Балтийского моря на Азовское.

Увидел их здесь в одной из групп — и сразу защемило. Что-то есть в моей нынешней жизни от давнего чувства школьных каникул. И от Гулливера тоже. Только это такой Гулливер наоборот.

С одной стороны, Гулливер, который думал, что попал в страну лилипутов, а попал к великанам. Потому что я ведь был чудовищно, постыдно невежественен относительно Сицилии. Представлял ее себе, в основном, по мотивам «Крестного отца» и сериала «Спрут». То феерическое богатство культуры и истории, что мне здесь открылось, не перестает потрясать, и вряд ли скоро перестанет. Я видел уже много, но еще неувиденного или требующего смотреть и второй, и третий раз, — несчитано и немеряно. Да что говорить, наш друг Наташечка,
профессиональный гид, которая три года изучала здешнее историческое, культурное и даже геодезическое наследие с упорством потомственной отличницы, — даже она видела на Сицилии еще далеко не всё интересное.

С другой, — Гулливер думал поехать к великанам, а попал к лилипутам. Потому что здесь, конечно, чрезвычайно архаическое относительно привычного нам стиля жизни устройство примерно всего — от общественного транспорта до финтеха, от ресторанов до медицины.

С третьей, — еще предстоит разобраться, чего здесь больше — благородства Гуигнгнмов или безумия Лапутян. Склоняюсь к последнему, но первое тоже вижу в немалом количестве.

А с четвертой стороны, может быть, права библиотекарша и рано мне претендовать на целого Гулливера, надо пока что честно признать свой шесток Незнайки в очень солнечном городе. Я прямо вижу, как бабушка иронически щурится с Небес, когда видит, как я инициативно в ежедневном режиме перелопачиваю ютьюб в поисках редких драгоценных роликов, дающих чтение по-итальянски в том формате, который она ежедневно в любом количестве давала мне по-английски поперек моего сопротивления.

А мама с папой, думаю, продолжают слать мне открытки из этой своей Верхней Прибалтики, где, я надюсь, у них есть все, что они так любят, — крепкий кофе из керамических черных чашечек, классическая музыка в хорошем исполнении и сами они — друг у друга. Мне кажется, я время от времени их послания вижу вокруг и даже, кажется, могу понять смысл написанного.