Александр Иличевский. Три миниатюры

ИЕРУСАЛИМ

Всю жизнь ты искал точки, в которых зрение становилось бы видением. Ты разнимал их точно бретельки на ослепительной наготе, веря в то, что раздеваешь вечность. Ты стоял на утесе терпения, перебирая в горле по молекуле, добиваясь точности.

Затем стремился в город, похожий на летающий улей, особенно на закате. По нему ты скатывался в недра пустыни. Ты путешествовал над ней на аэростате, спускался в дичайшую впадину мира и ныне продолжаешь поиск глубин, поиск горы Искушения, вывернутой наизнанку, может быть, места, где спрятал лампу Аладдин, где при обезвоживании слышатся пронзительные слова, ведь только слова дороже всех сокровищ: словами был создан мир.

И ты слышишь, что ты один. Ибо кто ты такой? Лишь путешественник в мир иной.

Этот город, будь он женщиной, назвался бы Марией. Он похож на разбитое вдребезги зеркало, в каждом его осколке встает свое солнце. В каждый осколок ты погляделся, как в оконце.

В этом городе не разобраться без теодолитов, секстантов, отвесов и телескопов, увеличивающих предметы, которые лучше бы позабыть. В нем все дороги ведут на край света, отрешенный от себя самого невесомым морем. В конце концов этот город похож на книгу, которую читает спятивший археолог. Он бормочет: «Твоя нагота — почти кровь. Я сосчитал лепестки твоей розы».

Этот город, подобно батискафным глубинам, требует много света, и его получает. Он глотает тебя целиком, как пружину алмазных полей и разворачивает внутри сетью проулков, чтобы в горле выросли базилик и мята, чтобы твой зевок стал кустом розмарина, а сердце — обклеванной булкой, оставленной на приступке.

Твои мысли — каменным сором, окурками под ногами. Или спешащими вечно людьми в шапках всех сортов. Твои тайные голоса — воплями дроздов. Твой шаг обут теперь в одинаковые башмаки, в которых идут по делам и женщины, и мужчины. Облака здесь похожи на чепчики и тюрбаны, или зимой на белые рубахи, на ветхую простынь.

Твои веки — жаберные жалюзи. Твои пальцы ржавые держатели ставень. Твоя походка напоминает милонгу, которую танцуешь со слепой девушкой. Твой мозг похож на собрание писем, которые пишутся этим городом миру, позабывшему о нем тысячелетья назад.

Твой торс вливается в стволы эвкалиптов, в кипарисы, волосы вспархивают воробьями. Твое лицо живет внутри камней, проступает на неряшливых стенах, внимая гудению горлиц, запаху олеандров, шалфея, цоканью цикад на горячих соснах, стрекоту саранчи в сожженной солнцем сияющей траве, аромату пыли и скользкой хвои.
Этот город давно существует лишь в воображении его жителей, стремившихся в него в поколеньях, понемногу свыкшихся с его нестерпимым невидимым золотом, с его камнями, раскаленными добела Богом.

**********************************

Когда мне исполнилось двадцать, я встретил волшебника. Это был человек, который знал, что мое сердце из мрамора. Он пожалел меня и превратил в большого кузнечика, так что я потом весь день прыгал от воробьев по лужайкам перед Центральным домом художников в Москве.

С тех пор что бы со мной ни случалось, ничто не способно сравниться с тем днем, когда я стрекотал и прыгал со всей силы на солнце. Но все заканчивается в мире, в том числе любовь, – совершенно бесконечная штука, покамест она существует.

В тот день я познакомился с девушкой – это был голубоглазый русоволосый ангел; мне всегда казались смышленые привлекательней. А тут божество, завораживающее одним только звуком голоса.

О, как все таинственное случайно! И этот проницательный волшебник, и любовь, чей блюз способен напитать кровью камни, запрудить долину легких.Как долго прожил я в Москве, как этот город въелся пылью в каждую пору. Сколько башмаков об него я истер. Закаты, крыши. Самое прекрасное в Москве – это скаты и башенки, все то раздолье, которому поклоняются летящие над городом люди.

Тогда ты в моей записной книжке оставила рисунок: улитку-вселенную и подписала – «Мадам Эволюция». А еще сказала, и я запомнил: «Ахматова – это драма языка, в то время как Цветаева – трагедия жеста».

Что мне оставалось, кроме как смотреть и запоминать, покуда сердце готово было разнести грудную клетку? Стайки голубей в синеве, кладбище памятников, излучина реки. Как много света и времени вобрал тот день. Он остался навсегда, где-то совсем рядом, прикрепленный волшебником к небосводу.

А потом я отправился в путешествие, которое длится и длится. И прежде, чем решу вернуться, я сделаю это наоборот – полным вперед! Поскольку история – это тоже сфера, в ней есть свои индийские индейцы, свои дни благодарения, и ничто не способно отвлечь от горизонта.

Да, теперь я могу переплыть Азию, могу унестись без цели в Каталонию, где рыбачить на пирсах – великая услада. И ты никогда не умрешь, все кружась и кружась в своем светящемся сарафане.

*********************************

Сон относится к низшей ступени пророчества, поскольку слово властвует над ним, и все сны следуют за выражением.

Ловили ли вы себя на мысли, что никогда не получается рассказать в точности то, что снилось, и пересказ всегда обновляет увиденное? Сон без толкования подобен непрочитанному письму. Сила, наделяющая могуществом сон, таинственна, и науке еще предстоит вникнуть в ее природу.

Если же вдуматься в сложность причинно-следственных связей, станет понятно, что нет в мире ничего, что не зависело бы от сна или посланника до своего проявления в мире, ведь сказано: «Перед проявлением чего бы то ни было в этом мире на небесах издается приказ, который затем спускается в мир и передается через посланника. Все это в соответствии с написанным: «Ибо Господь Бог ничего не делает, не открыв Своей тайны рабам Своим, пророкам» (Амос 3:7). Это касается времен, когда в мире есть пророки. Когда же их, нет несмотря на то, что пророчество более не пребывает в мире, мудрецы предпочтительнее пророков. Если же нет мудрецов, то известие передается через сон, а если не через сон, то хранят его птицы небесные».

Не потому ли мы всегда непроизвольно следим за полетом птиц? Что нам видится в той силе, что находится между их крыльев?