Алла Боссарт. Середняково* (небольшая поэма)

Травой простеган топкий грунт,
восходят запахи опарой,
лягушек обморочный труд
вдоль майских берегов – попарно,
собаки носятся в грязи,
собаки – добрая примета.
Их целых четверо, гляди –
все живы, счастливы, бессмертны…
Усадьба барыни одной
(ее прославил гений внука)…
Ребята, сфоткаемcя, ну-ка!
Теперь снимают здесь кино.
Юнец был нравом histerik,
мог стать совсем уж мизераблем,
но награжден монаршей саблей
за бой на речке Валерик.
В нетерпеливом ожидании –
запретный до поры «лепаж».
И в стиле классицизма здание
гармонизирует пейзаж.
Ах этот русский классицизм!
Россия ловко всё приладила –
легко присвоила Палладио,
как позже – Маркса и фашизм…

От дома барского к воде
через черемухи кипенье
стекают плоские ступени…
Собаки, где вы? Эй, вы где?
Умчались. Знают, что бессмертны.
Из них один был – дворянин
и трое – принцы, но симметрьи
не нарушал простой ронин.
Ту благородную повадку
плебейской не могу назвать,
как ночью подходил украдкой
и клал мне морду на кровать
и обмирал от счастья, если
ему почешешь гордый лоб,
в кровать – не смел и, лежа в кресле,
плутал в заулках новых слов.
Как был умен и благороден,
как предан, деликатен, смел…
Но верности своей природе
осилить так и не сумел.
Частенько шел бродяжить с дачи,
но возвращался, как часы.
Я ж говорю: не по-собачьи
сметлив был этот сукин сын.
Да, наша дружба высшей пробы –
шли, к эполету – эполет…
На поезде сбежал подобрыш,
клеймён свободой – как поэт.

Но это всё потом, минуя
печали, ссылку и дуэль,
и демонических поэм
неповторимые минуты.
А здесь, у бабки на виду
любовью окружен был отрок,
без гувернеров и без порок,
с утра барахтанье в пруду
на радость местной детворе, и
в обед – ботвинья, блан-манже…
как знать, не в те ли дни уже
зачаты вольные хореи?
Марш древней лестницы, тропа
вдоль старых лиственниц могучих.
Аллитерация, поручик,
закономерна здесь, n’est-ce pas?
Ключи Горетовку питают,
впадающую в Барский пруд,
по берегам – плакучий тальник,
каскады, парк – любовный труд
трех поколений той усадьбы.
А нынче – до трусов облита
шампанским, новая элита
здесь дикие гуляет свадьбы…

Но – прочь, лохматая квадрига!
Вперед! Верней – назад! Верней –
прошу, мгновение, замри-ка,
прекрасно ты. Гнедых коней
из лесу показалась пара,
и, к эполету – эполет,
два всадника, лихих гусара,
болтают что-то про балет.
Остановились. Посмеялись.
Один – высок и худощав,
мал и смазлив его приятель,
улыбчив и широк в плечах.
Монго в седле держался криво,
сутуло, не вполне красиво,
наездник, впрочем, зубоскал –
и жен чужих не пропускал.
Бок о бок – маленький кузен.
Всегда язвит, всегда на нервах,
задира, дуэлянт из первых,
смельчак, поэт и диссидент.
Закат от края и до края
горел, арбузом истекая.
— Ну что, Монгоша, к Варе?
— Хоп!
И взяли лошадей в галоп.

Мы все лишились дара речи –
кто от гусар, кто от кобыл.
— Вы знаете, кто это был?
И дворник мой в восторге чувств

мне лапы положил на плечи:
— Прости, но я еще учусь.
И облизал лицо и шею,
гусара обозвав «улан».
— А мы вообще родня Мишелю, —
обиделся шотландский клан.
Высокогорные терьеры
любили русские леса,
и королевские манеры
не жмут в шагу шотландским псам.
Что им Мари? Ее измены,
ее узилище, оковы…
вдали ж от нашей Ойкумены
их гложет по Середнякову,
как и меня, унынье злое,
сирень, снежок, родник…былое –
замедленный смертельный яд.
И яблок цепкий аромат.

Да и Мишель, гусар опальный,
в черкесской не по росту бурке
не помышлял об Эдинбурге,
о розах с алыми шипами,
о крови рыцаря Лермонта,
о песнях страшных, предрассветных…
Но думал – требует ремонта
дом бабушки Елизаветы.
У Лизаветы Алексевны
душа болела: бледный, тощий,
почти бесплотный, брошен всеми,
скончалась мать, не ладил с тещей
отец (не прочь был жить на воле,
а может, и жениться снова)
в поместье отбыл родовое,
приняв от тещи отступного.

Я четверых любила равно,
не менее других, не боле.
Но сирота мой был подранок,
была замешана на боли
к нему любовь, на детских травмах,
на жалости и на обетах…
никак не получалось равно.
А у суровой Лизаветы –
кроваво сердце обнажалось,
и на губах ее дрожали
мольбы, тревога, обожанье
и жалость, жалость, жалость, жалость.

Итак, речушку вброд (студёно),
и круто вверх, опят поищем,
там храм, смиренное кладбИще…
Уже горят парчово клёны,
и зажигается рябина…
Один лишь мастер из Урбино
знал киновари все лады,
да жалко – умер молодым.
Заклятый возраст – тридцать семь!
Рубеж для гениев – сапёрный.
Предназначение исполнил –
остановилась карусель.
Оно с годами не менялось.
Но сбил настройки дуэлянт:
лишь двадцать семь ему сравнялось,
а впрочем, тоже был заклят.
Един зачинщику повес
адреналин стишков ли, драк ли…
Куда смотрели вы, Ираклий,
когда стреляться он полез?
Жгла в ожидании свечу
вестей с Кавказа – но не этих.
И, медальонный сжав портретик,
у двери грянулась без чувств.
Я тоже схоронила деток,
неделю пролежав ничком.
Один едва достиг расцвета,
другой был взрослым мужичком.
В саду под вербой малый холмик,
сплошь одуванчиком порос.
Как им там спится в снежный холод?
Согласна, так себе вопрос.
Нам счастливо жилось в деревне –
был каждый мною коронован
в холмах, в лесах Середнякова,
среди жасмина и сирени,
в колючих зарослях малины,
среди берез, ромашек, в длинных
плутая майских вечерах,
мы листья жгли и прочий прах.
А ослепительной зимой
без сил, едва трусим домой,
в награду – сыр и колбасу,
а после – баня на квасу.
Там отпотеют комья снега,
и сонная охватит нега…
И, скрипнув пару раз пером,
уснем в обнимку впятером.
Мы жили, как поэты в ссылке.
Друзья нас навещали редко.
Тут – разносолы и бутылки,
одалживаешь табуретки,
счастливый лай в четыре глотки,
семь спальных мест, а может, восемь.
Читатель ждет уж рифмы «водки».
Бери! Тем более, уж осень.

Середняково – место силы.
земли, воды и неба голос.
Мой дом. Мой сад. Мои могилы.
Вот наш альтернативный глобус.
Но более всего манит
заветных вольных слов магнит –
как мотыльки, роятся, вьются
вкруг древней лампы из сельпо,
танцуют, бьются о стекло,
и не сгорают. И смеются.
Мне стоит лишь открыть ловушку –
они слетаются туда.
Иди ко мне, скажу на ушко,
где мой тайник – па-да-ба-дам!
(на случай, если дуба дам).
Господь распорядился славно,
всех вместе вставив в эту раму,
теперь мы навсегда на равных –
все персонажи русской драмы.

И вот когда я встану у черты,
не узнавая старых милых комнат,
собак моих прекрасные черты
мне явятся и обо всём напомнят.
_______________________________________

*В подмосковном Середняково находится усадьба Е.А. Арсеньевой-Столыпиной, бабушки Лермонтова, воспитавшей поэта. Не стоит искать в тексте особой исторической точности.