Анатолий Головков. ЗАПАХИ

1.

У меня среди книг лежат двухтомные мемуары одного большевика. Совсем не читабельная вещь. Тяжелый, суконный язык, как из газеты «Правда». Но каковы детали!

В одной лишь сцене его допроса в ГПУ 1932 года — и цвет стола, и какой стул, и графин, и ткань гимнастерки следователя, и подстаканник, и еще всякое такое.

Режиссерам кино нужно читать. Чтобы потом достоверно реконструировать. Смотрю американцев, 1940 год, ГУЛАГ, а у вертухаев на головах буденновки, которые отменили в РККА в 1935 году!

Потому что все меньше остается тех, у кого можно спросить, как тогда было.

Ну, вот пусть внучка Василиса спросит:
— Дедушка, а как было?

Я бы в этом месте закурил, если б курил…

2.

Пахло мокрым войлоком — всё время валенки сушили, — керосином, карболкой, мочой, лежалой соломой, кошатиной, трухлявыми досками, гарью, кислыми щами. И над всем этим великим говном — красные флаги и морды кремлевских паханов.

Чистильщиками обуви в ларьках работали чернявые люди с озорными глазами и смешными носами. Частники.
Бабушка у них покукала сапожные щетки. Я к ней приставал.

— Кто они? Армяне? Евреи?

— Нет. У армян и евреев глаза печальные. Это ассирийцы.

— Ух ты!

Ассирийцы офицерам чистили сапоги гуталином. Называли их в шутку «ваше благородие». Но для шикарных туфель готовили собственые кремы: коричневый, бежевый, синий и бесцветный.

Неповторимо пахло в кабине лифта на Большой Калужской и в поездах метро! Старым лаком, что ли?
А каков запах пара из-под утюга? Мама отцу галифе гладила.

Я любил засунуть нос в ридикюль матери, где хранились записки, бумажки с телефонами. А также роскошный бинокль для театра, отделанный перламутром. Вообще-то ридикюльчик когда-то приехал из Чехии вместе с прабабушкой.

3.

Возили меня к родне в Лефортово, родня проживала в бараках. Вот где была дикая и вольная жизнь!
У пекарни пацаны ждали полуторку. Иногда охранник их жалел, из кузова буханку горячую бросал. Ловили. Если мимо, вынимали из лужи, обтирали, драли, ели.

У меня были личные дрын и рогатка. У них — штык-нож со свастикой. Они были постарше меня и лихие ребята.
— Гоп-стоп, закурить не найдется, дядя?

Тут нужно рвать когти без оглядки.

Воровали уголь с откоса, что падал из вагонов, попадешься — худо. На путях собирали ржавые гайки. Если по голубям, лучше для рогатки не найти. Или сиди голодный. Голубей обмазывали глиной, запекали в углях, получалось нечто вроде жаркого из вальдшнепов.

Получали солью по жопе из дробовика сторожа: мать булавкой выковыривала.

Сторож охранял от пацанов жмых, корм для скота.

После войны с немцем найти плитку жмыха величиной с ноутбук — удача, сыт неделю!

Без точных деталей нет ни прозы, ни сценария, ни пьесы, ни либретто.

А впрочем, какая теперь разница?

И кому объяснишь, что время дробится и летает над твоей головой, как осколки астероида.

Дети Украины, России, Израиля сидят на танках, запивают пиццу кока-колой. Сыты вроде. Одни ждут, когда русские закончат наступать, другие, чтобы сдох ХАМАС. Ждут: может кончится чертова война, — и можно жениться, валяться на песке у моря с детишками.

Не опасаясь, что на голову полетят осколки.

А она все не кончается.

* * *

Фотография Анри-Картье Брессона, 1954 год, Москва, три вокзала.