Дмитрий Губин. ПРИВАТИЗАЦИЯ ПАТРИОТИЗМА (И ПРО ТО, ПОЧЕМУ ПТИЦЫ НЕ ПУКАЮТ)

Это текст про лояльность и верность. Родине.

Но вначале – про весьма мною ценимое немецкое радио BR2. Это такая в Баварии разговорная радиостанция. На мой взгляд, одна из самых отвязных в мире: в смысле отвязанности от текущих событий. Никогда не знаешь, о чем там пойдет речь: о садовых пауках – или о банковском скоринге. Что очень полезно, когда учишь иностранный язык. Мой личный рейтинг до сих пор возглавляет программа (я про нее как-то вскользь упоминал) про pupsen, пуканье. Помимо того, что все твари, кроме птиц, пукают, эта программа убедительно доказала, что немецкая культура телесного низа иная, чем русская. Она скорее забавная, чем постыдная. И я понял, почему у Гёте в «Фаусте» действует персонаж по имени Proktophantasmist, «задопровидец» — а у Пушкина «зад» и «жопа» обитают в резервации эпиграммы…

Я это к тому, что прежде чем чужое отвергать, неплохо его понять. А поняв, черт его знает? – может, и принять. Ведь если публично не обсуждать метеоризм, то не узнать, что у птиц в пищеварительном тракте нет газообразующих бактерий…

А теперь перехожу к лояльности и верности. Потому что очередной эфир Bayern Radio 2 была посвящен именно верности, die Treue.

Сначала все шло академически. Начали с этимологии (вероятно, «die Treue» — от английского «true»). Свернули на то, почему в любви так ценится телесная верность, а не лояльность (когда, гульнув, все же возвращаются в семью). Затем перешли на программы клиентской лояльности. А потом стали рассуждать о различиях между семьей, бизнесом и государством, задавшись вопросом: чего вправе государство требовать от сограждан – лояльности или верности?

Чудесный вопрос! Я бы предложил его включить в блиц Кате Гордеевой наряду с ее «родина или истина?» и «милосердие или справедливость?»

Вы бы вот как ответили?

Немецкий ответ таков: если государство требует от граждан верности, то это тревожный признак. И в эфир пошла архивная запись публичных клятв в верности Гитлеру и Рейху.

Чем же плоха верность? Тем, что она не оставляет права на протест. Митинги, демонстрации, забастовки – это все формы протеста. В том числе – и против действий государства. Более того: в статье 20 немецкой конституции прописано право не просто на протест, а на сопротивление (его иногда называют «правом на восстание»). И вообще: верность государству (и его бытовой маркер, патриотизм) еще не есть добродетель.

Это то, чего часто не понимают в Европе свежие эмигранты из России. Да и бывалые тоже. Я только что в сетях поругался с коллегой, который, будучи недавно вытолкнут из России в изгнание, вешает себе на грудь, как медали, «подлинный патриотизм» и, что совсем смешно, российское гражданство. Он реально гордится тем, он русский – и публично клянется, что никем иным быть не желает. В России его объявили иноагентом, поставили крест на карьере, публично вытерли ноги, создали тьму проблем, возбудили уголовное дело, — но все равно он «России верен». И я наперед знаю, что он скажет, если это прочтет: что он – настоящий патриот. А что те, которые с Путиным и которые его травят, — они патриоты ложные. А он – за Прекрасную Россию Будущего.

Увы: русские патриоты подобны истовым христианам. Они всегда будут сталкиваться с тем же противоречием, что и уверовавшие в Христа: если Бог всемилостив и всеблаг, то откуда же в мире зло? В христианстве эта проблема называется теодицеей, и существуют десятки вариантов ее решения: от «то, что люди называют злом, есть лишь посланное испытание» до «даже Господь не может изменить им же созданное». Если заведомо отбросить ответ: «Потому что Бога нет, и человек есть лишь высший примат, равно склонный и к добру, и к злу, однако способный культурно эволюционировать, отчего зла в мире становится с годами меньше», — то пытливый человеческий ум может биться над теодицеей до бесконечности.

То же и с патриотами. Если заведомо отбросить установку «патриотизм не есть добродетель, и безрассудная любовь к родине есть такое же врожденное свойство, как и склонность к мистицизму, и, возможно, и к тому, и к другому генетически предрасположены те же 8-10 процентов людей», — то можно найти тьму вариантов решения патриотической теодицеи. От упомянутого деления патриотов на «истинных» и «фальшивых» (этот прием используют равно и «истинные», и «фальшивые» патриоты) до «да, Родина-мать может быть глубоко больна, но только негодяи бросают больных родителей».

Однако это не просто ложные ответы на важный вопрос: отчего это лучшая в мире страна год за годом и век за веком, если цитировать Пелевина, занимается тем, что превращает солнечную энергию в народное горе? Это ложные сравнения и ложные основания для сравнений. То, что хорошо для семьи, не обязательно хорошо для государства. Родина – не мать. Да и от матерей взрослые дети съезжают, а остаются жить вместе по преимуществу инфантилы.

Я пишу это к тому, что нынешняя вынужденная эмиграция для сотен тысяч уехавших (и вынужденная внутренняя эмиграция – для миллионов оставшихся) дает повод пересмотреть представления о том, что такое хорошо и что такое плохо в отношениях со страной рождения и гражданства. Пересмотреть взгляд на патриотизм и верность как на безусловную и не подлежащую пересмотру добродетель. Многие народы и люди такой пересмотр прошли. В Германии слово «Patriotismus» – довольно сомнительное. Нацистское прошлое приучило к скепсису: уж национал-социалисты были абсолютными патриотами. Deutschland, Deutschland über alles. Патриотизм сегодня в Германии – предмет исключительно частного применения, типа той же веры в Бога. Кто-то верит, а большинство нет, хотя даже неверующие порой переводят церковной общине деньги: точно так же, как и непатриоты платят налоги. В Германии, вместо странового патриотизма, развит региональный патриотизм, позволяющий поддерживать всякие кунштюки местной культуры, от одежд и праздников до диалектов и ярмарок. А с другой стороны – ничуть не менее развит, так сказать, ЕС-патриотизм. «Я не немец, я европеец» — довольно распространенный вариант немецкой самоидентификации.

Произошла приватизация идентичностей. И никто никому ни на что не пеняет: это же не твоя жизнь, а чужая. Религиозные или патриотические меньшинства такими родились. Кто-то родился левшой, кто-то холериком, кто-то геем, кто-то патриотом, кто-то мистиком. И все перечисленное теперь не имеет никакого отношения к морали, а только к разнообразию жизни. Так что уехавшим русским имеет смысл подумать о приватизации того, что когда-то считалось (а кое-где, включая Россию, считается до сих пор) столпами и основами существования.

Приватизированный, то есть переведенный в разряд личных склонностей и предпочтений патриотизм (или полное отсутствие такового) позволяет жить вне координат «верности стягу» — при соблюдении лояльности законам места, где ты живешь. Собственно, в Европе так огромное число людей и поступает. Родиться в Нидерландах, образование получить во Франции, работу найти в Бельгии, карьеру продолжить в Штатах – это не «wow!», а «норм». И, прошу прощения за каламбур, плоды лояльности без верности – это обилие в Европе детей-билингв, детей-трилингв. Я им страшно завидую.

В общем, я хочу сказать не бог весть какой сложности вещь. Отъезд из метрополии, даже изгнание, можно превратить в поле эксперимента, а не в цепляние за метрополию. Я тут в некотором изумлении следил за дискуссией писателя Акунина с историком Зубовым по поводу льдин русской эмиграции, отколовшихся от материковой России: типа, навсегда откололись – или же нет. Мне вообще не очень понятно, зачем нужно постоянно оборачиваться на континент, с которого тебя сбросило в океан. Почему айсберг должен непременно отождествлять себя с Антарктидой? То есть льдина вполне может об Антарктиде думать и видеть студеные сны (хотя я их иногда тоже вижу, и просыпаюсь в поту). Но это частное дело, а не общественная доблесть.

Поэтому меня несколько раздражает то, что публичный дискурс современной русской эмиграции сфокусирован на России и ограничен Россией. Что с Россией делать, как ее изменить, какие законы в будущем принять, как всех подонков наказать – об этом, да, дискуссий сколько угодно. О том, сторону каких партий принять в Европе, как участвовать в местной политической жизни, какие местные изменения лоббировать – об этом речь практически не идет.

Хотя куда интересней те моря-океаны, по которым плывет льдина. И которыми она станет, когда растает. Растает, испарится, прольется дождем, будет выпита, станет миром.

Зацикливание на стране рождения – удел мировых провинциалов, которые наивно полагают, что задача эмигранта – «помогать своей стране». «Я эмигрант, я изгнанник, я мои мысли постоянно с Родиной». Как Кирилл Серебренников ехидно заметил: «В Берлине все только и говорят, что об открытии русского книжного магазина – вместо того, чтобы начать, наконец, читать книжки на немецком».

Он прав.

На Россию океан влияет куда больше, чем все льдины русской эмиграции. Эмигрант Набоков повлиял на русскую литературу, став сначала европейским, а потом – американским писателем. Сын эмигрантов Сергей Брин повлиял на Россию созданием гугла куда больше, чем если бы он создал политическую партию. Внук эмигрантов Ларри Кинг (да, тот самый: его бабушка-дедушка в свое время бежали в Америку из Одессы) формировал в России культуру публичного интервью куда мощнее, чем все журфаки страны. Неполитическая эмиграция (релоканты, уезжающие по трудовым контрактам) вполне могут оказаться для Прекрасной России Будущего куда полезнее, чем яростные сторонники Навального.

Это не значит, что прямые связи («я русский, я с Россией») не действуют. Но мир полон связей не только прямых, но и косвенных. Он полон отраженных влияний и отраженных отражений. Он сложнее яркой, но простоватой схемы патриотизма и верности.

Эмиграция – хорошая возможность не то чтобы онемечиться, офранцузиться или обамериканиться (хотя и это), но пообчеловечиться.