Анатолий Головков. КВН

 

Нет, не игра «веселых и находчивых», из которой вышли балагуры и политики, — телевизор!

Кабы люди послевоенные знали, до какой степени охренения в следующем веке доведет народ телевидение, его бы осудили, как наркотики.

Но они не знали. И поэтому первый телевизор в Москве объявился на Колхозной. В магазине с таким названием, что без поллитры не выговоришь: «Главэлектросвязьсбыт».

Его выставили в витрине за полторы тысячи рублей. То есть треть цены «Москвича 400» (содранного с немецкого «Opel Kadett K-38»).

Экран 10 на13 показывал нечётко. Потому что такой сигнал шел из Шаболовки. А звали его Т-1.

В 1948 году мало кто мог такое купить.

А спустя год, что ли, стали продавать уже «народный» КВН-49. Экран тоже как открытка. Но изображение чёткое. Этот я уже отлично помню!

Линзы к нему заливали дистиллятом из аптеки. Или глицерином. Тогда картинка увеличивалась до 13 на 18, — кое-что.

КВН выпускала оборонка. Отсюда и название по фамилиям конструкторов — Кенигсен, Варшавский и Никольский. Служил он по-разному. В народе расшивровывали КВН по-своему: Купил. Включил. Не работает».

У нас в коммуналке телевизора не было. Дед мог бы на него скопить, но каждую копеечку экономил на стройку дачи.

Телевизор стоял в квартире соседа-прокурора, напротив. И сын его Андрейка, пока отец на службе, звал к себе.

Какой убогой показалась мне жизнь до телевизора!

Ну, ходили подсматривать в окна Палеонтологического музея: там очищали кости мамонта. Ну, воровали мороженое. Ну, поливали прохожих из насоса. Мелочи всё это.

А вот КВН!

Андрейкина мама, тетя Нина, усаживала нас на диван, давала каждому по конфете «Мишка на Севере» и по печенюшке «Красный Октябрь», включала голубой экран. И мы смотрели «Чапаева», «Смелые люди». В конце сеанса — чай со сгущенкой.

Прокурора взяли в 52-м, за год до смерти Сталина. Нам объяснили: пошел на секретное повышение. В одну ночь и Адрейку с тетей Ниной куда-то переселили. А их трёшка стала коммуналкой. Там поселился рабочий Донского крематория, водительница троллейбуса с ребенком, фронтовая вдова. И еще один мудак с красным носом и свинячьими глазками. Из соседнего подъезда. Мы его дразнили мухомором, а он грозил кулаком.

В пятьдесят шестом, сразу после ХХ съезда отчего-то повесился.

Но всё равно перед глазами стоит другое. Уютная столовая, запах натертого паркета, воланистые партийные шторы. Стол под кружевной скатертью. А посередине хрустальная чаша, полная, — о, боже мой! — конфет, печенья и соломки к чаю!

И таинственное мерцание экрана, что показывал, какая жизнь бывает далеко за пределами Большой Калужкской и Нескучного сада.