Александр Иличевский. Две миниатюры

В детстве в походе в лесу непременно заваривали зверобой — его прямые до колена стойкие стебельки с желтенькими цветками. Настой получался янтарный и слегка будоражащий, после него легче было ломиться через бурелом, бесконечно спускаться и выбираться из оврагов, идти по бедро в росе через ковры папоротника, напоминающего силуэт парящего орла.

Несколько раз меня в лесу посещало чувство острого беспричинного страха. Это непередаваемое почти ощущение. Я вообще любил ходить в лес один. Что-то в этом было волнующее — остаться наедине со стихией лесов — глухих и баснословных в преддверии Мещеры, как сказочные леса из «Аленького цветочка». Этот таинственный цветок — нечто вроде горнего эдельвейса или цветущего папоротника, — он занимал воображение, конечно, вместе с лешим, русалками и кикиморами. Всю эту живность — в том или ином обличье — детское воображение доставляло нам с охотой, тем более что много необъяснимого происходило в глухом лесу в окрестностях Шатуры. Как мы не сгинули в торфяных болотах, собирая грибы, которых в иную пору там было косой косить, — неизвестно. Светлый лес и мягкий мох по щиколотку с озерцами черничников, с линзами черной воды, которые приходилось обходить по топким раскачивающимся берегам с торчащими облезлыми елками; стадо кабанов не раз загоняло нас на деревья, но больше всего я боялся вот этих острых разрывающих приступов страха, когда вдруг в траве мелькнут капли не то ягод каких-то, не то аленький тот самый цветочек, но почудится кровь или просто что-то шелохнется во всей толще воздухе над дремучим оврагом, с замшелыми поваленными стволами — и рванешь так, что вокруг загудит от встречного напора воздух, не чуя ног под собой — только бы исчезнуть из этого ничем не примечательного вроде бы места. Вот этот бег сквозь чащу, до упаду, до момента, когда биение сердца готово разорвать горло, когда дыханье распирает не только грудь, но всё тело, когда валишься в изнеможении на опушке и постепенно приходишь в себя, сознавая, что лес вновь тебя испытал и принял, что снова и всегда тебя в нем будет хранить хорошая грубая сила, только что столкнувшая тебя с места, как ладонь, которую поворачиваешь для того, чтобы муравей бежал и бежал в направлении солнца, — вот он и остался со мной, как ощущение, требуемое для поправки реальности. Только чувство воцаряющейся безопасности с годами становилось всё тоньше, и сейчас почти исчезло, так что непонятно, куда и зачем падать, на какой опушке.

*********************************

«Мрамор твоего рождения» – однажды ты написала мне на поздравительной открытке. Мы не виделись вечность, даже две или три, но кто забудет море и насыпных идолов подмытого берега, снулых осетров, выброшенных штормом.

В прибой мы уходили наперегонки, боролись с волнами, выплывали наконец на свал глубин и вот там как раз и резвились, каждой порой кожи вбирая солнце и соль, превращая тело в единую память, настолько же нетленную, насколько и – о, как ты верно нас выразила: мы суть мрамор нашего рождения – это то, что хранит нас от тьмы.

Я был – я видел море, которое мы переплыли. Наши следы на песке сделали его еще глубже.

А потом мы сидели под оливами на бульваре, пили чай с кусочками колотого сахара, прислушивались к пощелкиванию нард. Что еще было нужно тем, кто только что видел подводное солнце, тем, кто вышел из морской пены и готов был кануть обратно.

Жизнь так скудна, что в лучшем случае от нее остаются одни слова, и хорошо если на поздравительной открытке.

Летели волны, вскарабкивалась луна над жизнью, мы прощались с каждой пылинкой, мы копили каждый осколок, каждый взгляд. Но было время и не было времени. Хрустели оконца льда на замерзших лужах. Дорога вела мимо жилья и пропадала за серебряным полем, в чернеющем лесу. Текла река, глубокая, как чернила, в ней хоронились рыбы-звезды, в омутах таились туманности, и созвездия медленно плыли над облаками.

Тем временем море гремело штормами, как и тысячи лет назад, страшно раскатывая валы за горизонт. Где-то скрывался в пучине пророк, в тайной точке вращения мира, в бездне, глубина которой сравнялась с лодочками наших следов, оставленных на песке.