ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ЧТО ЗНАЧИТ ВЫРАЖЕНИЕ «КАК В СТРАШНОМ СНЕ»?

 

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов DR

Филолог и обозреватель RFI Гасан Гусейнов разбирается в том, откуда появилось выражение «как в страшном сне» и почему оно стало сейчас таким популярным во всем мире.

До рождения Зигмунда Фрейда главными психоаналитиками были писатели и архитекторы. Мало кто так охотно рассуждал на тему сновидений. Конечно, подходили они к делу с разных сторон. Архитекторы старались так обустроить место для сна, чтобы сновидений было поменьше. Писатели, наоборот, как теперь говорят, накручивали и провоцировали своих сначала слушателей, а потом читателей на размышления о сновидениях. Одни внушали людям мысль, что сновидения могут предсказывать с высокой точностью будущее многих и даже всех людей, другие, что сновидения могут рассказать о прошлом или, чего доброго, о том, что на самом деле думает сновидец. Не буду повторять совет Станислава Ежи Леца не пересказывать сновидений: «Психоаналитики могут прийти к власти».

Когда додумываешь мысль Леца до одного из ее остроумных концов, понимаешь, что еще опаснее другое — у власти могут оказаться сумасшедшие, которые, например, принимают свои грезы за недоисполненную реальность. Обыкновенных людей такие безумцы вынуждены считать придурками, которые почтут за счастье эту их грезу исполнить.

И вот многие — старые и молодые — нет-нет да повторяют сегодня: «Иногда кажется, что вот-вот проснусь как в страшном сне. Но все никак не просыпаюсь».

Что же значит выражение «как в страшном сне», столь популярное сейчас во всем мире — от Америки до России, от Бразилии до Беларуси? Вернее, не так. Что оно значит, мы как раз отлично понимаем. Но что делать, когда это чувство возникает, и мы облекаем его в это вот высказывание «как в страшном сне»?

Первым делом мы вспоминаем, конечно, Гомера, который знал о воротах, через которые сновидения приходят к человеку: одни ворота сделаны из слоновой кости, т.е. не прозрачны, и толковать эти кошмары бесполезно; а другие — из рога, который, хоть и мутен, все же позволяет как-то толковать увиденное. Но куда более подробно объясняет нам историю толкования сновидений Еврипид. В «Ифигении в Тавриде» этот поэт объясняет, что сновидения были наказанием людям за то, что те принялись чтить Аполлона, который присвоил себе Пифийский треножник, усадил на него свою жрицу. И вот Пифия начала раздавать пророчества.

Из глубины святилища

Вещанья роду смертному

Ты раздаешь. Близ вод

Кастальских твой чертог стоит,

Земли средина здесь.

С тех пор, как сын Латоны

Божественных вещаний,

Землею затаенных,

Лишить дерзнул Фемиду,

Те сонные виденья

Земля сама рождает:

Что было, быть чему,

Она в пещерах темных

Гадателям в ночи

Показывает спящим

Из ненависти к Фебу.

Зачем отнять дерзнул он

У дочери оракул…

Вот и стали разобщенные люди получать каждый свое сновидение, в меру кошмарное. Каждый в отдельности, может быть, и не был обманут, но дорогу, так сказать, к Аполлону-эксперту забыли.

Царь кудрями встряхнул Зевес:

Вещания ночные он

Рассеял — больше нет

Забвенья вопрошающим

Земные силы темные,

И Локсий вновь приял

Почет средь храма людного,

А человек гадающий

Уверенность обрел.

С тех пор, говорит Еврипид, всякий раз, когда разум мутнеет, люди забывают о «человеке гадающем» и погрязают в обсуждении собственных невротических сновидений. Как мировая война — тут как тут психоанализ на марше. Поход аргонавтов за золотым руном или Троянская война — состязаются оракулы с доморощенными психоаналитиками. Хорошо еще, что некоторые жрецы сообразили соединить одно с другим, а архитекторы строили для них особые помещения, где человеку нужно было уснуть и увидеть сон, который потом, с помощью толкователей, нужно было расшифровать. Некоторые сны были такие страшные, что пациенты навсегда теряли способность улыбаться, а другие — ничего, и после них, побыв некоторое время в санатории, можно было прийти в себя. Сейчас таким способом лечат от храпа. Некоторые думают, что кошмарные сновидения человек себе, так сказать, нахрапывает, и в момент особенно острого кислородного голодания остатки разума впрыскивают в мозг что-то вроде откровения. И вот этим откровением обязательно нужно поделиться с другими. Невзирая на предостережения Леца.

Джулиан Барнс в своем романе «Попугай Флобера» цитирует вот какое воспоминание Гюстава Флобера (пер. с англ. А.Борисенко и В.Сонькина):

«Мне приснилось, что я с моей матерью прогуливаемся в огромном лесу, полном обезьян. Чем дальше мы углублялись в лес, тем больше их становилось. Обезьяны смеялись, перепрыгивали с ветки на ветку. Их было множество, и их число всё увеличивалось, они становились выше ростом и стали уже мешать нам двигаться дальше. Всё время они почему-то пристально всматривались в меня. Понемногу я уже начал испытывать страх. Вскоре они уже окружали нас плотным кольцом, и одной из обезьян явно захотелось погладить меня; она взяла меня за руку. Я выстрелил из ружья и попал ей в плечо, из раны потекла кровь. Обезьяна громко закричала от боли. Тогда моя мать спросила меня: «Зачем ты ранил ее, она твой друг? Что она тебе сделала? Разве ты не видишь, что она любит тебя? И к тому же она на тебя похожа». Обезьяна продолжала смотреть на меня. Чувствуя, как мое сердце разрывается от боли, я проснулся… и ощутил себя так, будто я один из них, я дружен с ними в их добром пантеистском братстве».

Мне так понравилась эта цитата, что я полез искать это место у Флобера и нашел там нечто важное для себя, но не понадобившееся Барнсу. В «Итальянском путешествии», в дневниковой записи 1845 года, Флобер вспоминает старика Гомера. Если бы Гомер вернулся в наш мир, говорит Флобер, он не нашел бы в нем особых перемен: солнце все так же согревало бы своими лучами Средиземноморье. И добавляет: «Никогда не знаю, это я наблюдаю за обезьянкой, или обезьянка наблюдает за мной».

Семь лет спустя, в 1852 году, Флобер пишет Луизе Коле (пер. Б.Грифцова):

«Раз мне не дано увидеть будущее, я хотел бы заглянуть в прошлое. Отчего я не жил хотя бы при Людовике XIV — в парике, туго натянутых чулках и в обществе Декарта? Отчего я не жил во времена Ронсара или во времена Нерона? С каким удовольствием побеседовал бы я с греческими ораторами, с каким удовольствием попутешествовал бы в колеснице по римским дорогам, останавливаясь вечерами на ночлег в гостиницах вместе с бродячими священнослужителями Кибелы! А главное, отчего я не жил во времена Перикла! Я бы ужинал с Аспазией, увенчанной фиалками, поющей стихи среди белых мраморных стен! Ах, все прошло, этот сон никогда не вернется! А ведь я, наверное, жил там повсюду в одно из своих прежних существований. Я уверен, что во времена римского владычества я был директором какой-нибудь бродячей труппы комедиантов, одним из тех чудаков, что отправлялись в Сицилию и покупали там женщин, чтобы сделать их комедиантками, и были одновременно учителями, сводниками и актерами. Очень хороши эти негодяи в комедиях Плавта; когда их читаю, в моей памяти всплывают какие-то воспоминания. А ты испытывала когда-нибудь трепет истории?»

Вот оно, это слово. Трепет истории. История — это не то, что происходило с другими в прошлом, а то, что делаем — или не делаем — мы сами в настоящий момент. Если, конечно, так можно сказать. В данный не просто исчезающий, а уже даже исчезнувший момент.

Мы научились не замечать время, потому что умеем читать или слушать, как читают другие. Но стоит нам оторваться от книги, и мы с отвращением обнаруживаем, что не спим.

Вот почему мы говорим «как в страшном сне».

Нам не нравится трепет истории.

Она нагнала нас шаркающей кавалерийской походкой и сняла абажур, сделанный из человеческой кожи. Можно больше не завидовать Гомеру, воспевшему Троянскую войну, или Флоберу, который видел себя работорговцем и карабасом-барабасом в древнем Риме. У нас есть свой «безумный султан» — один на всех, мы за ценой не постоим! Даже если  захотели бы проснуться в другом, разумном мире.