Александр Иличевский. Три миниатюры

До какой степени человек может быть прозрачным? Не стеклянным — стеклянное сердце — это сюжет, а я говорю о прозрачности как о явленности человеческого вещества миру. Наверное, имело бы смысл говорить о человеке-исповеди. В пределе — а мне нравятся предельные случаи, когда приходится, как дельфину, жить в двух средах одновременно —то ли в воздухе, но все же в море — человек, имеющий дело с языком — априори взаимодействует с метафизикой. Ведь язык — это растворенное неживое, загадочно придающее жизнь мертвым вещам.

В самом деле, писатель — это существо подобное медузе, на девяносто девять процентов состоящей из воды: на столько же писатель состоит из языка, то есть мира. Вот откуда берется прозрачность. Так что все дело лишь в одной сотой существа, к которой относится нечто, в самом деле, интимное или необъяснимое. Язык на то и существует, чтобы исследовать человеческое существо, то есть мир — при требовании совершенной прозрачности выражения.

У некоторых современных американских писателей, ремесленные способности которых я не могу поставить под сомнение, особенно в том, что касается передачи достоверности и глубины персонажа через выраженность тела, — есть чрезмерная привычка не оставлять при изображении телесности никаких потаенных закоулков. Это словно бы декларация — вот вам тело и делайте с ним, что хотите: играйте, воображайте. Мне не кажется это восхитительным, потому что происходит трансгрессия, нарушение границ телесности именно персонажей, раз уж они явлены с такой точностью реализма. Реализм вообще кажется довольно рискованным жанром, поскольку достоверность не гарантирует начала сознания в персонаже. А что же обеспечивает сознание? Тайна вообще и тайна автора, который парадоксально прозрачен. Ибо нет персонажа без автора. В пределе каждая фраза текста должна передавать читателю и персонажа, и автора.

Мне такая техника казалась стоящей выделки, когда я писал, например, «Матисса». Но с тех пор искусство изображения персонажей настолько преуспело, в немалой части благодаря визуальности, что жизнь сознания стала интереснее искусной поверхности. Сознание — редкая птица, спросите у любого искусственного интеллекта. Недавно я разговаривал с одним из — целый день потратил для того, чтобы удивиться, насколько он толков во всем, что касается здравого смысла. Но чуть стоило отвлечься на реальное мышление, как этот господин сразу сдавал позиции — мол, моя хата с краю, я знаю только то, что знают все остальные. Было бы настолько же наивно думать, что персонажи осмысляют собственное существование, насколько и разумно считать, что они обладают свойствами и правами. Иными словами, сознание — последний оплот, который будет сдан словесностью перед войсками наступающей поверхностности.

************************************

Что же я делал, чем занимался? Я прожил несколько жизней — слонялся, путешествовал, работал. Кем только не был! Программистом и координатором отдела продаж, менеджером по закупкам, ответственным представителем компании и IT-журналистом, писал для журналов и радио. И все это время я путешествовал. Много лет меня неудержимо тянуло в Крым и в Низовья Волги, на Каспий, я побывал в Мазендеране, Туруханской тайге, на Чукотке. Однажды я попал в экспедицию, суть которой состояла в том, чтобы, сплавляясь на плотах, исследовать опустевшие в новейшее время берега одного из притоков Лены. На всем его протяжении мы встретили множество брошенных деревень и ни одного человека, только медведей, ловивших на перекатах рыбу. После этого странного, как рассказ Кафки о Сибири, путешествия моя жажда пространства окончательно сменилась стремлением к цивилизации.
Калейдоскопическое разнообразие своих работ я вспоминаю с удивлением. Когда-то я трудился в рекламном отделе одной компании, торговавшей компьютерами и оргтехникой. Розничный салон находился в помещении бывшей столовой Института радиотехники в Трехсвятительском переулке, в замечательном районе Москвы, полном истории и историй. Например, в том же здании располагалась когда-то редакция «Русского вестника», куда за гонорарами являлись Толстой и Достоевский. Выше по переулку, ближе к Покровскому бульвару находилась Ляпинская ночлежка, воспетая Гиляровским, а в Морозовской усадьбе левые эсеры когда-то держали в заложниках Дзержинского. Там же во флигеле жил и умер Левитан и так далее. Гуляя по окрестностям, скучать не приходилось, благодаря чему на внутреннем сайте компании регулярно появлялись краеведческие очерки. Принимал я участие и в оформлении торгового пространства. Однажды нам пришло в голову украсить интернет-кафе гипсовыми барельефами иероглифов цивилизации Майя. Сказано — сделано и мы несколько дней замешивали обжигающий гипс и потом орудовали резцами, глотая пыль, пахнущую травмпунктом, в память о гениальном подвиге Кнорозова, который расшифровал для человечества, казалось бы, канувшую эпоху. Но главное, что открылось тогда в том переулке — оббивая штукатурку, мы извлекли из стен сплющенные пули, две горсти. Такова Москва со своими подвальными тайнами, в ней есть особенное подземное солнце, тусклое и никогда не заходящее, как и положено городу с остановившейся и не расхлебанной еще историей.

*******************************************

Судя по впечатлениям, испытанным в детстве, именно с Ленинграда и Матисса в Эрмитаже для меня началось искусство. Затем случился Левитан, чью картину «Над вечным покоем» мог написать только тот, кто всерьез был знаком с «Плачем Иеремии». У меня даже была идея доказать, что полотна Левитана — поскольку они словно линза, один из хрусталиков взора Всевышнего — написаны из точки, которая находится не на поверхности земли, а несколько выше, парит. И притом неважно, что́ Левитан изображает: стихотворение ненастного дня, заросшую кувшинками запруду и сосновый бор на той стороне, косогор с темными березами, кланяющимися под порывами ветра, обрушенную бревенчатую церковь, стемневшие от ненастья луга, пасмурное небо, сходящееся с глухим течением реки, тучи, ползущие над землей, касающиеся ее косыми дождевыми клочьями… Кто еще способен так выразить самую суть порожденного пейзажем душевного ненастья? Кто еще способен так передать тоску, обращенную в незримость?