Евгений Рейн. Ночь на китайской границе

День растаял и выкипел. На «Жигулях» мы покинули Алма-Ату.
И жара залезла за сорок пять, и слюна запеклась во рту.
Был водитель наш поэт, и казах, и лихач. Он звался Мурат,
И теперь меня никакой чухломой о чучмеках не охмурят.

С нами третьей была подруга его, начинающий китаист.
Был всего лишь июль, но влетел в стекло пропыленный горячий лист.
Эту девушку звали так: Танакоз, — это значит Угольный Глаз.
По дороге нагнали мы бензовоз и заправились, и понеслась…

И подъехали мы к городочку Иссык, там, где в горы был поворот.
И услышал я грубый знакомый язык и увидел чужой народ.
Вечерело. Сиял Иссык под луной, и на улицах городка
то и дело слышалось «данке шен», «гуте нахт», что значит «пока».

Шли мужчины в отглаженных пиджаках, дети в гольфах и бантах шли…
Дойчланд, Дойчланд, ты все-таки в дураках. Дальше двинулись «Жигули».
Разожгли мы неяркий быстрый костер. Танакоз заварила чай.
Мы заели говядиной помидор. Я сказал, как бы невзначай:

«Ты, кто дышишь невнятно в этот огонь, покажись, раздели бастурму».
И в ответ он погладил мою ладонь, и ушел за костер во тьму.
Он спустился, по глине скользя, к ручью. «Ты вернешься?» — его я спросил, —
я тебя от тысячи отличу, я твоих двойников отшил.

Сколько раз подсылал ты фальшивую масть. Я был зол, но кончается злость.
И не надо вино и окурки красть, ты сегодня законный гость».
Он всплакнул в темноте, задохнулся, вздохнул, наш транзистор пролаял в ответ.
И тогда сказала мне Танакоз: «Это нам из Китая привет».

Ничего не добавила Танакоз, ничего не добавил Мурат.
Только слабоуклончивый, как наркоз, различил я лукавый взгляд.
Вот Большая Медведица – здесь она опрокинулась вниз башкой;
здесь другая, обманчивая страна, даже цвет у небес другой.

Это – жесткая Азия. Кто сказал, будто Азия – пух и шелк?
Конь монгола здесь тропы утрамбовал, и осман заточил клинок.
Упираясь задницей в талый лед, положив на Сибирь плечо,
обогретый, расслабленный, темный живот колыхала она горячо.

Протянулись медвежьи лапы сюда, и башка перевесилась вниз,
и в глазах зеленые полюса, словно Магнитогорск, зажглись.
И была в них сила, была печаль и усталая пелена.
Я увидел тебя и узнал тогда, перевернутая страна.

Что там перед тобою? Десяток лун? Индостана пещерный топор?
В черно-желтых проплешинах Мао Цзэдун вкось отводит тигриный взор.
Где-то там броненосные острова за Цусимой нас стерегут,
на Аляске арктическая сова… И тогда он сказал: «Я тут!»

Это тот, кто боялся к огню подойти, кто таился за нашей спиной,
кто за нами спешил, охраняя в пути, и стоял за чертою степной.
И теперь он вышел и сел к огню, отхлебнул из кружки коньяк.
Все предам, если надо, но сохраню то, что слышал, а слышал так:

«Подними-ка голову. Над тобой разбегается звездный газ,
вороненой воронкой стекает свет под разболтанный ватерпас.
То, что было, — случайный похмельный сон, малафья любовной игры.
Десять тысяч лет ушло под уклон в поднебесье Большой Горы.

Даже первый привал еще не разбит, и не пройден водораздел.
Сакья Муни на камне внизу сидит, на тропе стоит Агасфер.
Никогда не закладывай головы, ибо истинный путь далек.
Что за бедные знаки – Медведи, Львы? Где здесь Запад, почем Восток?

Приглядись, ты видишь? Всмотрись в зенит – там колышется тень свечи.
Это время раскачивает магнит и разбрасывает ключи.
Рассыпается замысел, что песок, горсткой падает на ладонь.
Если понял что-нибудь, то – молчок. Отойди, ничего не тронь.
Тот, кто пыль опрокинул в песочных часах, начал заново свой урок.
Только это пойми, остальное – прах, остальное пустой упрек».

(1982-1993)