Александр Иличевский. Три миниатюры

Мир завершен был только в двадцатом веке. Нынче он стоит по грудь в безвременье, и голова еще ничего не знает о потопе, о хищных рыбах, но вода уже подобралась к губам, и, отплевываясь от брызг, они, губы, говорят о двадцатом веке. О том, что этот век был последним, и теперь осталось только выйти на мелководье. Власть в мире слишком долго была в руках теней, братоубийства, вассальных соперничеств, иудовых поцелуев, опричнины, разинщины, пугачевщины, реформ Петра, бироновщины, декабристов, крепостничества, Цусимы, Порт-Артура, погромов, Первой мировой, Гражданской, Брестского мира, коллективизации, голодомора, Большого террора, баварской пивной, хрустальной ночи, Катыни, Ржева, Мамаева кургана, войны, войны и победы.

Нелюбовь к матери приводит к тому, что любовь замещается ненавистью к себе и к другому. Ненависть есть страх. Двадцатый век оглушил и полонил человечество. Что оставило нам в наследство удобрившее забытье столетие? Сонм исключений для подтверждения правил. Но первым делом двадцатый съел девятнадцатый. Вместе со всей верой в будущее и человека, который отныне уже никогда, никогда — ни через сто, ни через двести лет не станет человеком.

Дизель съел паровую машину. Корпорации съели государства. Банки переварили золото и платину в цифры. Единственное, что вместе с болью вселяет надежду, — то, что зло забывается. Только бесчувствие способно устоять перед вечностью. Хлеб надежды вкусней, когда он черствый. Есть на планете такие места, куда цивилизация возвращается только вместе с войной. Средневековые святые навсегда замолкли при виде ипритовой дымки. А ядерный гриб над Хиросимой выжег им глаза. Теперь, как дождаться мессии? Окажется ли он человеком? Группой соратников? Героем социальных сетей? Великим анонимом? Или целой эпохой? Неужели на белом осле он въедет в замурованные Золотые ворота? Когда из разбомбленного зоопарка Газы сбежали любимицы детворы — зебры, работники, чтобы дети не огорчались, умело раскрасили белой краской ослов. И дети были счастливы. Так как же услышать поступь мессии? Как не упустить момент? Бог видит нашими глазами. Руки наши — Его. Камни Иерусалима — срубленные головы библейских великанов. Туча над ними понемногу приобретает форму быка, принесшего спящую Европу к алтарю будущего Храма. Время замедляется, подобно кораблю, приближающемуся к причалу.

******************************
Как-то так получается, что такие столпы цивилизации, как Блаженный Августин, Декарт и даже Гегель — это прежде всего великая литература и только потом — все остальное. То есть слово выступает самой главной творящей функцией в целом комплексе порождения смысла. И Декартом, и Августином можно зачитаться не меньше, чем «Тремя мушкетерами», например. Просто провалиться в текст, без остатка для реальности.

********************************

В «Лапшине», когда появляется в кадре Русланова, с зажженной берестой на полене, раздается удар колокола и над мизансценой проносятся вспугнутые звоном голуби. У Германа персонажи говорят почти одновременно, как у Муратовой, и это не диалоги, а тасуемые обрывки монологов, отчего кино Германа, благодаря еще предельной детализации и вызванной ею достоверности, роднится с литературой, с литературой хорошей, где постоянно что-то происходит: в словесности обязано преобладать действие, драма или происхождение мысли. В отличие от кино, где изображение может быть автономно с большей правомерностью: кадр можно выстроить так, что разглядывание его статики уже увлечет; абзац же или период не всякого способен заинтересовать рассматриванием. У Германа персонажи находятся в постоянной круговерти действия, как у Феллини, в круговерти перемещения, говорения — и та вспорхнувшая стайка голубей есть часть его искусной карусели, необходимое звено, обеспечивающее непрерывность ритмического действия. Cтало быть, нет более нужного для литературы, изобразительности вообще, режиссера.

Совершенно непонятно, как достигается эффект неслучайности всего, что у Германа происходит в кадре. Ну, голубей, заполнивших цезуру в трескучем диалоге персонажей, я как-то могу объяснить; могу объяснить движение камеры и отчетливую произвольность слогов кадра — взгляд в «Лапшине» и в половине «Хрусталева» — это взгляд мальчонки, подглядывающего за взрослыми. Случайность и откровенность — верные спутники такого взгляда, происходящего словно бы из-под стола: в «Лапшине» особенно заметна такая низкорослость объектива, стелящегося по полу слежения. Можно объяснить и истолковать то или это, можно представить, насколько титаническим был труд, положенный на то, чтобы улицы Москвы снять обледенелыми, не разъеденными до асфальта антиобледенителем, а карамельно-глянцевыми от утоптанного и укатанного снега, с сугробами по взрослое плечо, мимо которых проносятся с заносом правительственные «ЗИМы». Но вряд ли можно представить, что съемочная группа неделями ждала появления зимнего тумана на задернутомнастом болотце, чтобы снять сцену, где генерал вываливается из «воронка» и пробивает кулаком снег, чтобы сунуть изнасилованную голову в студеную водицу.

Плохой звук в «Хрусталеве» Герман считал браком, я же принял его за чистую монету, потому что показалось: более выразительного приема трудно было придумать. Я провел юность в пролетарском городке на 101-м километре, где молодежь, развлекаясь, сходилась стенка на стенку, а погибших товарищей укладывала на рельсы Казанской железной дороги, в результате чего по железнодорожной насыпи бродили группы родственников, собиравших останки, ориентируясь на круживших ворон. После рабочей смены кусты и подъезды нашего поселка наполнялись в стельку упившимися у «керосинки» гегемонами, чьи жены смертельно враждовали друг с дружкой и вопили: «Я тя, лярва, посажу!». Так вот — самое главное в той массе было то, что она была немая. Ничего членораздельного, одно бормотание, бубнение, жесты, мат. И то, что у Германа приходится напрягать без толку слух, — это мне казалось точным штрихом, это вводило в оторопь предельной достоверностью.

Герман говорит нам о том, что никто толком не понимал в начале новых времен: проблема России — уже не историческая, проблема России — антропологическая. Униженная, опущенная, уничтоженная человеческая плоть и душа, неразрешенные чеховские «Мужики», продолжающиеся «Окаянные дни», вырванное народное сердце — крестьянство, выхолощенная земля, переломанный человек с раздавленной мошонкой: вот наш материал, материал Германа, чье творчество — благодаря парадоксальному величию творца питалось любовью: к людям его детства, к короткому увеличительному фокусу, с которым он сгущает время, насыщая его деталями, какой-нибудь отвинченной с железной кровати шишечкой.

Всегда вспоминаю Германа вот в каком контексте. Мной давно замечено, что мошенники и власть (а мошенники всегда властвуют), когда обувают клиента, непременно подслащают пилюлю. Вас остановили за превышение скорости? Ждите, что напоследок или в процессе обирания вам скажут что-то вроде: «Что ты хочешь, машина у тебя вон какая крутая». Или — в результате подставы на дороге: «Машина-то у тебя крепкая такая, а у меня — консерва». В этом — непреложный закон: важно задобрить жертву, чтобы она не слишком трепыхалась, суеты и крика тогда меньше.
«На-ка, сахарок погрызи. Ничего, ничего: переживешь, переживешь»: так говорит охранник опущенному генералу медслужбы в «Хрусталеве» и кладет ему в рот кусочек рафинада, который генерал сплевывает.

И то правда: «— Начальник, отпусти на волю. — А на че те воля, Сеня?»

А еще Алексей Герман был убежден, что в России пропорция между добрыми-умными и плохими-глупыми всегда была более обнадеживающей, чем где-либо. Что ж? Художник обязан быть отчасти идеалистом, иначе он не сможет любить своих персонажей. А это необходимо, чтобы они вызывали у нас сострадание. Вечная память. Еще посмотрим.