Анатолий Головков. БА

 

В углу веранды у нее висели царица Екатерина и Ленин из «Огонька».

Государыня нравилась бабушке кринолинами, а вождь — взыскующим взором. Он этим взором взыскал, чтоб бабушка не пересолила суп.

Ба чаевничала по-старомосковски, держа блюдце на изящных пальцах и окуная туда колотый сахар. Кололи сахар посеребрянными щипцами бог весть каких времен. С таким щегольским щелканьем.

Я был зачарован.

Бабушка Аня годами затевала умирать. Нам даже надоело. Она срывала всех с работы, и я тоже пёрся к ней из редакции на другом конце города.

Ба лежала на диване с полотенцем на лбу и грелкой в ногах, хваталась за сердце, стонала, говорила, что ей стыдно за нас, что все мы — чудовища, и ее никто не жалеет.

Но неотложка долго ничего не находила у Ба, кроме чувства юмора.

Признаться, мы сердились. А Ба говорила, что, если б не она, мы бы еще полгода не увиделись. Родня называется!

Лет в девяносто она стала вдруг обращаться ко мне по-немецки, вспомнив гимназию в Брауншвайге, называла меня «mein Master» (мой хозяин).

Она родилась и выросла в Чехии.

Не веря в Бога, но с детства боясь Его, она бормотала на ночь «Отче наш».

На участке ее часто видели с киркой, — многое на даче приходилось корчевать.

Там трудно что-то росло. Но дед гордился:
— Анечка, ну, скажи честно, мать, разве нам не повезло? Целых семь дубов наполеоновских!

Дубы нещадно пили воду так, что клубника сохла без полива.

Бабушка быстрее внуков разбирала газовый пистолет — во время Гражданки у нее был браунинг.

Она из него ни в кого не стреляла. Вслед за эскадроном мужа она возила по селам граммофон с пластинками. Книжную классику в золоченых корешках.
Ей было 18.

Над разоренным селом гремел из граммофона Вагнер. Бабушка одевалась «барыней», читала с подводы крестьянам монолог леди Макбет, а детям Сервантеса.

Она верила, что Пролеткульт спасет мир.

Ба ушла в девяносто пять.

У меня чудом сохранилось от нее наследство: голубая ваза для ромашек, со шербинкой на горловине, и шерстяной платок, траченый молью.

— Это заколдованная вещь, — говорила она. — Прихватит поясницу, не ленись, обвяжи вокруг талии.

Обвязываюсь и чувствую тепло.

Этот платок меня до сих пор будто обнимает.

И слышу я из дальнего далека ее голос:

— Мы с тобой, сыночка, везучие. Все будет хорошо.