Из воспоминаний о сталинском терроре инженера Сергея Петровича Раевского (1907-2004), потомка героя войны 1812 года, генерала Н. Н. Раевского

«В канун Нового, 1935, года моя Лёна, возвратись с работы, с явным волнением, ей совсем не свойственным, сообщила об аресте двух своих сослуживиц (Розенфельд и Мухановой). Я понял, что она ждет своей очереди. Ждать долго не пришлось. В середине января в час ночи позвонили в квартиру. Мы еще не спали, это было накануне выходного дня, скорее всего семнадцатого числа. Вошли трое: женщина с отвратительным лицом (я вспомнил, что встречал таких чекисток), чекист небольшого звания и красноармеец, остававшийся до конца процедуры обыска в передней.

Не стану описывать, как эти два субъекта — мужчина и женщина — ковырялись в наших вещах, заведомо зная, что ничего нелегального у нас нет, как пришлось мне взять на руки спящего крепко (слава Богу!) трехлетнего сына, чтобы в его кроватке могла копаться эта омерзительная женщина. Слишком отвратительно было все. Инсценировка продолжалась долго, почти до утра.

Потом… Потом — всё. Я в последний раз видел лицо своей Лёны. Мы простились, она с грустью улыбнулась, все ушли. Было, наверное, около шести часов утра. Типочка еще спал; я лег, но глаз не сомкнул. Няня пошла на кухню ставить чайник. Постепенно стали вылезать из своих комнат жильцы. В кухне зажглись керосинки и примусы, начинался московский выходной день.

К этому времени для всех наших близких обыски и аресты были не дивом. Но, когда арестовали мою жену, женщину двадцати одного года, всем это показалось чудовищным. И не потому, что она так молода и имеет трехлетнего сына, а потому, что ее, такую добрую, ласковую, никак нельзя было представить сидящей в тюремной камере. Говорили о ее аресте много и по-разному. Я казнил себя, что не сумел отговорить ее, когда было сделано предложение работать в Кремле. В семье Урусовых, если случались аресты, всегда оканчивавшиеся возвращением домой, обращались к Н.А. Семашко: дочь его, подруга Эды, всегда охотно бралась помочь. Но на этот раз она, вернувшись «оттуда», сказала, что наткнулась на каменную стену. Никто не пожелал ее не только выслушать, но даже принять.

Я понял, что и мои дни сочтены. Два месяца до моего ареста были неприятными до тошноты. Что меня арестуют, было ясно, как то, что сегодня — зима, а через два месяца будет таять, но разница в том, что наступление весны можно все-таки прогнозировать, а свой арест — никак. Мне предлагали перейти на более выгодную работу в Московский авиационный институт, я оттягивал, потом все же принял предложение, а на следующий день меня взяли.

Взяли тихо, обыск был крайне поверхностный, почти ничего не забрали, только какие-то письма, фотографии. Приехали на Лубянку. Там короткая процедура — анкета, фотография анфас и в профиль, всего минут тридцать—сорок. Вывели, посадили в «ворон» в одиночную клетку. Слышу рядом разговоры и знакомый голос моего тестя. Мне бы крикнуть: «Юрий Дмитрия, я тоже здесь», — но побоялся, как бы не вышло неприятностей. Поехали и что-то очень скоро доехали.

Вылезли. Вижу, что тюрьма, но какая — неизвестно. По одному выводят, входим в большое помещение. Спрашиваю приведшего меня:

— Куда я попал?

— Куда? В дом отдыха.

— А какой хоть район?

— Краснопресненский.

— Стало быть, Бутырки.

— Она самая, малый.

В БУТЫРКАХ

Один близкий мне человек, ныне покойный, сидевший в Бутырской тюрьме почти в одно время со мной, записал в своих воспоминаниях: «С тех пор прошло пятидесятилетие. Но и сейчас, проезжая мимо, я смотрю в сторону тюрьмы и с волнением думаю, что вот за этими безликими фасадами многоэтажек находится Бутырская тюрьма. Как и пятьдесят лет назад, она живет своей особой жизнью, своими законами. Сколько родных и знакомых томились в ней! Сколько самоотверженных жен, матерей и сестер простояли здесь в очередях с передачами». Да, так было и в 1935 г., а дальше все хуже, тяжелее.

Сопровождавший меня тюремщик наскоро проверил все мои карманы. Изъял перочинный ножик, часы, карандаш, блокнот. Все записал, дал мне расписаться, потом передал вещи другому тюремщику, который спросил:

— Куда ведешь?

— В шестьдесят седьмую. Ну, пойдем! — сказал мой, и мы двинулись.

Пока мы шли по коридорам, сопровождавший меня время от времени ключом постукивал себя по пряжке пояса. Вскоре я понял, какая в этом надобность: это предупреждающий сигнал на случай, если ведут встречного. Его тогда во избежание встречи загоняют в одну из ближайших специально оборудованных будок, расположенных вдоль стен коридоров. Однажды, когда меня вели на допрос, тюремщик зазевался и не успел простучать. Я почти столкнулся с жильцом квартиры моей матери, неким Павлом, братом домработницы Саши. Его тоже вел тюремщик с допроса или на допрос. Павел, увидав меня, сделал движение головой, но промолчал.

Когда меня вели в камеру, я думал: что это за помещение? Вспомнил спектакль «Воскресение» во МХАТе, там была изображена тюремная камера. Когда же мы подошли к моей и тюремщик большим ключом открыл дверь, я просто остолбенел и сделал движение назад. Но тюремщик дверью меня втолкнул обратно, я услышал смех. Мне представилась не камера из «Воскресения», а ночлежка из спектакля «На дне» Горького. Полумрак, справа и слева нары, между ними на полу деревянные щиты, смрад, накурено. Часть людей спит, а некоторые сидят на нарах, поджав ноги. Слева — крупный человек с бородкой, интеллигентного вида. Справа — темноволосый в военной гимнастерке.

— Ну, идите, идите сюда, чего вы боитесь? Чему вы удивились? Идите!

Я пошел по направлению к тому, что слева. Осторожно ступал, перешагивая через лежащие на полу тела. Было раннее утро, брезжил рассвет. Военный перешел к нам на левые нары, начались расспросы: за что? почему? когда? где работаете?
А один парень со щитов на полу, зевая, спрашивает: «Народу в Москве еще много или всех пересажали?» Я ответил, что много. Он продолжал: «И в трамваях висят?» «Висят», — отвечаю. «Вот ведь дела какие, — говорит парень, — чай, не думал ты, что в тюрьму попадешь? Я тоже не думал». Я знакомился с приютившими меня на левых нарах. Тот, что с бородкой, по фамилии Багрецов — инженер-экономист. Ему предъявлено обвинение в хищении по статье «семь восьмых», но держится он бодро, не чувствуя за собой никакой вины. Военный — Леонид Михайлович Леонов — полковник, мастер автоматического оружия. Обвиняется по статье 58, пункты 8—11 (террористическая организация). Леонид Михайлович, староста камеры, всеми уважаемый человек, строгий, по-военному поддерживает дисциплину.

Приняли меня прямо-таки радушно. Багрецов предложил мне вступить в его «колхоз». Это группа из четырех-пяти человек, получающих передачу. Они питаются совместно, а оставшуюся еду из передач отдают «комбеду» — тоже объединение, но не получающих передач. «Комбедовцы» убирают камеры за тех, кто дает им часть передачи или пайку хлеба. По правилам, установленным в камере, каждый обязан по очереди убирать камеру (подметание пола, вынос и мытье «параши» два раза в сутки). Еще существовали штрафные дежурства, от них избавиться откупом за пайку не разрешалось, обязан выполнять все, что требуется. Штраф назначает староста.

В нашей камере сидели политические и бытовики, но не уголовники. Один только вор по фамилии Пыркин, по прозвищу Змей, был настоящим уркой, но сидел по статье нашей, 58-й. Он в колонии под Москвой работал в сапожной артели. Один из его товарищей во время работы стал жаловаться на плохое качество кожи, а Пыркин ему ответил: «Скажи спасибо, что такая есть, а то скоро коммунизм будет, тогда с людей кожу будут драть». Змей уверял, что разговор был с глазу на глаз, но нашелся третий, подтвердивший сказанное, и этого было достаточно, чтобы Пыркину потом дали пять лет лагерей. Он был веселый малый, много рассказывал про жизнь уголовников, неплохо играл в шахматы, состоял в нашем колхозе, хотя передачи получал от матери нерегулярно.»