Александр Иличевский. Четыре миниатюры

Стираются границы между человеком и Тем, Кто его создал. Мы теперь уже не так близки, не так далеки. Многие знания не приносят легкости, с которой мы могли бы отказаться от панибратства с мирозданием. Недавно я сидел за одним столом с человеком, который показывал мне кое-какие уравнения из самой сердцевины понимания того, как устроена вселенная. И мы говорили как ни в чем не бывало.

Отсюда следует, что тогда я побывал немного Енохом, которому ангел Метатрон, взяв его на небо, показал то и это, и протяженные огненные горы звезд – вместо светящихся дырочек в кровле небес. Я сидел и задавал нескромные и не слишком умные вопросы, понимая, к счастью, насколько они не то, о чем надо было спрашивать. Ибо чем ближе мироздание, тем глубже тайна, которая накапливается в области человека. Чем ясней мы понимаем звезды, тем круче склоны безумия, на которых зиждется человек. Все больше становится ясно, что нам не нужно объяснять, каким образом всеблагой Бог отвечает за сияющее в своем совершенстве зло. Чем больше мы понимаем звезды, тем больше ответственность за дурное падает на человека. Чем взрослей становится цивилизация, тем больше ответственности возлагается на нее законом.

Это нам непривычно, потому что мы еще никогда не были настолько взрослыми, – срок совершеннолетия исполняется лишь однажды. И мы с Метатроном сидели и говорили о мироздании, о том, что вот-вот – скоро-скоро обнаружится еще одно Платоново тело – еще один равновеликий многогранник мироздания, благодаря которому станет понятно, как различать микромир от макромира, и может быть – злодея от среднего человека. Ведь зло происходит из того, что шкала непрерывна, и посредственность и гений всегда способны превратиться в нелюдей. Новое нужно искать где-то в нравственной области. Где-то душа обязана крепиться к тайне материи.

В мире полно дел – например, создание нового языка вселенной, для которого было бы реально отделить материю от наблюдателя. Теория материи отныне не способна избежать в своем описании человеческого вещества. Иными словами, мир – это человек. Где-то внутри незримой загадки запрятана главная отгадка: где-то внутри человека скрывается мироздание, к которому подступиться можно только человеческим, слишком человеческим зерном. Что ж, ничего давно не снится, кроме наступающего моря. Какие-то острова и под ними клочки залитых штормом пляжей. Сейчас нигде нет места человеческому – ни в снах, ни в звездных безднах. В то время как где-то должны сойтись наблюдатель и материя. Разве не в Творце?

*****************************

Кажется, «Москва—Петушки» — единственное произведение в мировой литературе, кроме, вероятно, кое-каких восточных стихов, которое так последовательно обращается к явлению духовного опьянения. В тех или других практиках так или иначе задействована психофизиология: кручение, ритмическое пение, а у Ерофеева — ритм дороги и речь. В этом есть определенная хлыстовщина, есть там Андрей Белый в пьяных его берлинских танцах, описанных Берберовой. Но есть и отчетливый суфизм, когда точкой опоры берется сердце человека, и с его помощью мир поворачивается к ангелам.

**************************

Влечение к состоятельности у Диккенса несомненно — и то выдуманное письмо, где он сообщает Достоевскому о своем надломе в духе Джекила и Хайда, — в определенном смысле символично. Страдавший, к счастью, очень творческой шизоидностью, Диккенс с юных был одолеваем тщеславием и самовлюбленностью — до эксцентризма. Травмированный с малых лет нищетой и повинуясь честолюбию, он буквально загонял себя публичными выступлениями, например, страшно радуясь своей популярности и добытыми в поездке по США двадцатью тысячам фунтов.

Скорее всего, натура его была расколота не только фантазией и реальностью (персонажи являлись Диккенсу везде и всюду и порой он бежал от них в городскую толчею, где только и мог затеряться от голосов и окриков героев своих книг), но и отношением к миру материальных ценностей, бедностью и состоятельностью.

Вероятно, магия отрицания глубинного влияния денег сыграла свою продуманную роль. Деньги как главный подспудный вопрос — часто оказывается немаловажным движителем пера, резца и кисти. И лично у меня нет уверенности в том, что он, этот движитель, достоин большого порицания. Если бы искусство не было оплачиваемо, оно бы не существовало. Погрязший в долгах и невыполненных заказах Микеланджело, бравший везде и всюду неподъемные по сметам заказы для своих творений, составивших берега вечности, — вот символический образ отношений денег и художника. Искусство корыстно только в той степени, в которой оно способно обеспечить свое существование. Другое дело, что порой цена его высока. Иногда она превышает цену жизни.

  Когда-то я рассуждал об удивительной «кабалистике» «Пиковой дамы» — но нумерологию давно всерьез не воспринимают люди нормы, и тем более в академическом смысле, хотя там много есть полезного и неизведанного. Например, филолог Владимир Топоров писал о символике чисел в тексте Петербурга. Ведь интересно же, что точная сумма всех денег в кошельке схороненном Раскольниковым — не случайная и имеет отношение к той самой триаде — тройке-семерке-туз. Я же только обнаружил, что триада эта поразительно совпадает с постоянной слабого взаимодействия, о котором Пушкин не мог ничего знать, даже если бы кто-нибудь ему попробовал объяснить атомизм и его особенности.

Иными словами, в мире чисел есть свои особенные законы, которые проявляются то там, то здесь — в различных областях науки и культуры, то есть в свойствах текста. В самом деле, поверьте, «кабалистика» «Пиковой дамы» — совершенно профетическая. И в ней нет ничего удивительного, кроме поразительной точности. Например, для математика не удивителен вопрос: «Насколько чаще в десятичном бесконечном разложении натурального числа «Е» девятка встречается чаще, чем восьмерка?» — Для обывателя ответ очевиден: «Одинаково часто». Однако математик вам в ответ напишет красивую формулу, согласно которой девятка встречается в разложении  числа «Е» чаще, чем восьмерка. И это будет точным поразительным ответом.

Похожим образом и в законах текста, созданного нашим сознанием, могут возникать глубоко неочевидные числовые соответствия, благодаря которым все эти чудеса выглядят настоящей мистикой. У Джека Лондона есть рассказ, где один золотоискатель проводит два месяца за рулеткой, не играя, а потом в одночасье начинает делать ставки и быстро разоряет игровое заведение. Рулетка как механизм оказывается неидеальной и не служит генератором случайных чисел подобно тому, как таковым не может служить десятичное разложение числа «Е».

Этот лондоновский сюжет вполне может служить заземляющей метафорой того, что происходит в «Пиковой даме». Германн не игрок, а тот, кто наблюдает за игроками. И постепенно делает вывод о законах случая. Но для того, чтобы его сформулировать, этот закон, он прибегает к тексту культуры, то есть к помощи самого автора, его сочинителя, который обладает тайной создания города-текста, где он обитает.

Проблема «Пиковой дамы» огромна. Графиня-старуха выступает в роли судьбы, у которой такие «наполеоны», как Германн, способны вырвать ключ успеха вместе с жизнью. Я уж не говорю, что сорок семь тысяч — начальная ставка при игре у Чекалинского — это огромные деньги, Чичикову и не снились. Но главное тут — совершенно невиданное — цена, за которой он не постоит — это стать любовником старухи. В сущности, Германн абсурдно плотски вожделеет победу над фортуной. Так и положено, впрочем. Германн чем-то напоминает Медею, — кроме того, что сам драматизм ситуации достоин античного применения. Но желать старуху трудно, поэтому появляется Лизавета Ивановна — как ключ и к подлинному вожделению, и к сюжетному разрешению. Иными словами, я не только хочу выразить свое превосходное отношение к совершенству «Пиковой дамы», но и поразиться ее изящной загадочности. Интересно — что за три злодейства за плечами Германна, о которых говорит Томский? И почему он сидит в Обуховской больнице именно в семнадцатом номере, а не в каком другом? Ведь семнадцать четко вписывается в «кабалистику» повести, это та же триада, но без тройки… Злодейства Германна суть нечто, что способно оправдать не только хитроумность его исполняемого плана, но и сам факт того, что он умудрен как змея и ставки его адские. И старуха устраивает ему свой собственный Аустерлиц.

Смыслы повести гремят и грохочут на предельно высоком уровне. Не говоря уже о той филигранности, о том мастерстве, с которым этот текст написан. Давайте рассмотрим один только абзац. Но прежде вспомним, что Бродский писал: «Зимой здесь смеркается сразу после обеда». Откуда следует, что Германн простаивал перед окнами графини не слишком долго. «Однако Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, — и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее». Трудно переоценить емкость психологизма этого абзаца. Наш «наполеон», оказывается, обладает при всей своей рассудочности и сдержанности невероятной страстью. Но при этом — прежде чем выпустить своего джинна из бутылки, он разыгрывает очень продуманный ход. Поражает не только расчетливость, с которой он берет с собой пистолет. Но и то, что в конце он жмет руку и целует в голову нашу обманутую девицу. Интересно, что бесчувственная графиня велит ему в конце концов жениться на Лизавете Ивановне и, вероятно, это невыполненное условие оказывается тем самым нарушением договора, который был заключен между Германном и графиней. Иначе не очень понятно, почему Чаплицкому когда-то три карты сошли с рук, а Германну нет. За что наказан Германн. За насилие? Не по доброй милости старуха выдает ему три карты. Не даром он идет на отпевание, ибо испуган, что графиня все еще может ему навредить.

Германн при всей своей расчетливости — суеверный варвар. Он ранен мистицизмом, он готов взять грех на себя и в то же время предельно рационален. Соединение противоположностей дает удивительный эффект, с которым в повести выстреливает абсолютно все. К тексту «Пиковой дамы» можно относиться как части библейского повествования, где концентрация смыслов термоядерно высока и даже случайности в тексте работают на его, текста, профетизм. Уникальна тут поистине каждая строчка — не говоря о «женихе полуночном», который в сущности стал приобретшим ее ангелом смерти. Давайте хотя бы взглянем на англичанина, холодно произнесшего «О!» в ответ на объяснение, почему Германн грохнулся в обморок — потому, что он якобы незаконнорожденный сын графини. Одним этим метонимическим междометием — «О!» — автор высекает обстоятельства не только похорон. Старухе было восемьдесят семь лет. Вряд ли даже внебрачно она могла родить будучи старше тридцати пяти лет. Вообразите себе Германна пятидесяти двух лет — и вы поймете, что это невозможно. В этом возрасте песенка любого «наполеона» была бы спета, а настоящий возраст героя, скорее всего, примерно равнялся возрасту самого автора на момент написания повести, то есть около тридцати двух лет. В этой арифметике, кроме комизма, есть еще кое-что. Недостающие двадцать лет в те времена равнялись целой жизни. И это интересно. Это в какой-то мере делает Германна существом без возраста. Иными словами, мальчик наш совершенно классический архетип, злодей, «не имевший веры, но обладавший множеством предрассудков». Как раз это и превращает его из эдакого Воланда в фигуру пригодную для поражения, иными словами, годную для хорошей истории, ибо герой совсем уж безнравственный не может вызвать сочувствия, с которым мы невольно прислушиваемся в конце повести к его бормотанию: «Тройка, семерка, туз!».

Ночью графиня является Германну — и он принимает ее за кормилицу. Никакой Хичкок не выдумает такой устрашающей обманки. Каково это — кормилица его еще жива и является к нему в полночную пору. Вероятно, но не очевидно. Ужас прибавляется от того, что графиня — оборотень — некто, кто когда-то был добр и близок к нему — вдруг оказывается потусторонним ледяным явлением.

Вообще говоря, архетипические персонажи едва ли не обязаны быть сиротам. Наличие детства у героя словно бы его размягчает, делает его менее мифологическим, лишает его подлинного геройства, намекая о том, что когда-то он был беспомощен. Отчасти вот почему в канонических евангелиях нам ничего не известно о детстве Христа, например. Итак, графиня явилась не по своей воле, и тогда встает вопрос — а по чьей? Этот же вопрос звучит и у Булгакова, когда писатель вынужден разрешать причинно-следственную связь одного из финальных движений сюжета. Оказывается, есть воля высшая — сильнее воли графа Сен-Жермен и старухи-графини. И тут как раз и звучит приказ жениться на обманутой девушке, который не был исполнен, за что Германн понес наказание в виде безумия и полного проигрыша.

Мораль повести — глубока и отчетлива. Не играй с судьбой. А выиграл — все равно не играй. Не ведись на успех и довольствуйся выпавшим на долю. Эта философия находится в совершенно четком соответствии с законом больших чисел, что роднит ее, философию, с законами мироздания. «Пиковая дама» чрезвычайно в этом смысле похожа на теорему — на совершенно потрясающее по красоте доказательство. И красота ее — из вечности, это та история, что во веки веков пребудет в мифологии человеческой природы.