Валаар Моргулис. ГРУСТНЫЙ ЛЕВ (превосходное эссе о Льве Семёновиче Рубинштейне)

Я верю, вернее знаю, что состоявшиеся хорошие поэты одной ногой живут в том самом междумирье, описанном Хайяо Миядзаки в последнем на данный момент его мультфильме «Мальчик и птица», где удивительно реальна самая всамделишная магия, причудливо склеивающася в физику и химию в мире привычном.

Хорошим поэтом я считаю того, над чьими словами однажды кто-то искренне плакал или смеялся, или тоньше и точнее: впустив в себя слова которого, сплавившись с ними и прожив их побуквенно и по своему кто-либо что-либо по-настоящему почувствовал.

В этот момент в тебе рождается человек, то есть — новый ты, иногда как прежний, только немного новый, а иногда новый совершенно и ошеломительно. В этот момент где-то в мире из простого поэта вылупляется поэт хороший.

Поэт как творец всевозможного красивого создаёт его из материала слов, сгустков символического. Из этой глины значений он лепит шумерские таблички, на которых стилусом души выдавливает промпты для вашей персональной нейросети в голове.
Чем больше его собственный образ совпадает с вашим, тем больше он и маг. Чем больше его игра вас затягивает и становится вашей игрой, тем больше он и волшебник. Чем больше вы подтверждаете придуманный им мир, его материализуя, тем больше он и колдун.

Источник смыслочувств иногда сам не осознаёт своей силы, а иногда осознаёт её очень отчётливо, аж до мистического трепета. Он владет ей настолько же, насколько она владеет им.

Творцы часто оказываются внутри собственных творческих химер, сражаются с ними, дружат, говорят, занимаются с ними любовью, зачинают с ними реальность и рожают от них новую собственную жизнь.

Поэты часто оказываются внутри собственных стихотворений, проживают их, расплачиваясь так за волшебную силу образа, не могут из них выбраться, как из рождественского шара, предсказывают в них свою жизнь и смерть, приподнимают завесу предопредлённого будущего или программируют его самосбывающимся пророческим словесным кодом.

Такая громкая и мистическая история произошла, например, с украиским солдатом и поэтом Максимом Кривцовым, оказавшимся главным героем своего произведения о прорастающих фиалках.

Какое стихотворение становится тем самым, знаковым волшебным шаром? Это загадка. Наверное, самое то, в котором ты был максимально честен с самим собой и от того пронзительно откровенен со всеми остальными.

То, где ты ни на толику не сфальшивил. Или то, что отразилось на жизнях максимального количества людей и это отражение было подсчитано где-то в небесной канцелярии, в нём, как оказалось, и был главный смысл твоего существования. Просто по факту его резонанса и влияния.

Один очень уважаемый и любимый мной поэт написал после несчастного случая: Лев Семенович, вы поправляйтесь. Как же мы тут совсем без взрослых останемся.

Именно так: Рубинштейн был для многих тем самым идеальным взрослым — моральным камертоном, что порою держит строй за весь строй. Так Чехов о Толстом писал: что же будет, если он умрёт, я ужасно этого боюсь. Он ведь моральный фундамент для этого хоровода.

И мне кажется, что Лев Семенович каким-то непостижимым образом прочёл и подумал (а он любил, несмотря на архиинтеллигентный образ, лихо по-гусарски пить водку, ругаться и шутить) да пошли вы на*уй, пи*дюки вы сорокалетние и даже пятидесятилетние и эти, тридцатилетние в подгузниках — тоже на*уй идите, и даже вот эти, с сосками, кому по 25, тоже сходите, не помешает. Знали бы вы, как я за*бался быть вашим коллективным мудрым папой.

А вы-то когда будете своими собственными мудрыми папами? Когда вы-то ответственность за себя возьмёте? Похоже, единственный способ этого достичь — вас наедине с самими собой оставить. С вашими страхами и проблемами. Чтобы вы сами из ваших этических дилемм выход нашли. Сами чтоб.

Можете там как угодно, стараться, главное — не сдавайтесь. Можете даже это вот «что бы он сделал на моём месте? Что бы он сказал и написал?» Уж не знаю, что бы я сделал, вы сами что-нибудь придумайте, вы умные, иные и куда умней меня, и жизнь эта вам принадлежит. Будьте искренними. Будьте радостными. Будьте яростными. Будьте живыми. Вам, это, в конце концов, сейчас проще, чем мне.

У него есть знаковое стихотворение «Вот я», то, которое *как будто листаешь фотоальбом*, где все постепенно (уходят). Там, где «мой сурок со мной».

Есть поэт-факел, поджигающий ворота тюрьмы, которой не должно быть более никогда. Есть поэт-сувенир, стоящий на полке в единственном экземпляре, прибывший из далёкой страны осязаемым рассказом о ней. Есть поэт-фиалка, нежной красотой надежды проросшая на месте жестоких боёв сквозь грязно-краснй снег.

А есть — поэт-фотоальбом и мудрая волшебная картотека, где на каждой фотографии ты получился лучше, чем есть: странно-привлекательным, как божий знак. И приходится соответствовать.

В этом фотоальбоме без начала и конца, что про всю нашу жизнь (про его жизнь, конечно, но умел так, чтобы это и наши жизни были тоже, тем он и маг), точно должна быть фотография Германа Лукомникова и самого Льва Семеновича, совместное селфи. Они там, как Тимон и Пумба.

На нём отчётливо видно, что Лев Семенович, наш коллективный взрослый — скорее Сурок по внешности своей. Очень маленький, грустный, уставший и уязвимый, словно ты его в баре выпившего обнял за плечи и вдруг ощутил, как эта глыба хрупка в своей человеческой кукле и оттого ещё более драгоценна.

Сурок, пришедший в детстве на школьный спектакль «Король Лев», где ему сказали: будешь Львом. Называем тебя. Нарекаем. Именуем. Других ролей нет. И он сыграл так талантливо, что никто и не заметил. Кроме него самого. От того Лев иногда получался грустный.

(не уходит)

Сложно потерять человека, частично состоя из его слов. Ты всегда находишь его в самом себе и греешь, как того сурка. Мой сурок со мной. И Лев. И фотоальбом без конца, но с началом на любой из страниц. Где автор жив среди собранных во имя его нас.

(пришёл)