Александр Иличевский. Две миниатюры

Пронзительней всего вспоминаются запахи. С такой четкой живостью, будто все мы живем в машине времени, в волшебной реторте, откуда время никуда не может деться. Сидишь за рулем в пробке, и вдруг что-то покажется на перекрестке таким родным — запах перегретого растительного масла в какой-то невидимой жаровне подарит вам — вот вы стоите в домовой кухне своего детства, повариха выносит с плиты в эмалированном тазу пирожки с повидлом и чековая лента, в обрывок которой она помещает огненный пирожок с вилки, мгновенно становится от масла прозрачным. Прозрачной становится и тьма забвения.

Почти каждый перекресток в Иерусалиме благоухает какой-нибудь снедью, чем-нибудь ремесленным, вроде гуталина, что-то тянется в воздухе, какой-нибудь аромат позапрошлой жизни. Иногда здесь время спрессовано до мраморной белизны. Это не Рим и не Помпеи, здесь мрамор статуй — пришелец, здесь царство известняка, ноздреватого, как пемза, разной кладки и обработки, судя по которым иногда понятно, куда, в какие века вас занесло.

Есть еще эффект разверзнутых небес. Жители не вполне понимают, где обитают, потому что в некоторых местах в Иудейских горах с неба спускаются лестницы, и есть опасность в спешке по этой лестнице куда-нибудь забраться, откуда ангелы или/и идолы канувших и грядущих империй затопчут, стащат, сбросят. Самое главное в нашем ландшафте — смотреть, куда поднимаешься, куда спускаешься. Есть места, которых лучше устрашиться.

Однажды я путешествовал по пустыне. Прошел сорок шесть километров за два дня по полному бездорожью. В рюкзаках мы несли, кроме снаряги, по девять литров воды, было жарко. Запасы воды пополнили у военной базы близ Неби Муса из пожарного крана. К концу первого дня на привале начались судороги. От ног они поднимались вверх по телу к плечам. Я поделился с товарищами проблемой. И один опытный путешественник достал из рюкзака банку соленых огурцов. Я выпил рассол, и через пять минут тело полностью освободилось от судорог. Оглянись! Вот как важно брать с собой в пустыню соль.

Пустыня в наших краях обретает особое значение. Она настолько близка, что отчетливо знание: стоит тебе лишь сделать шаг назад, как ветер и песок сотрут твои следы. Вот еще почему так много философии всегда обреталось среди этих скал и ущелий. Достаток никогда не был здесь царем. Я вспоминаю, как Ирод перед тем, как показать Августу «Федру», построил театр в Иродионе. Это было единственное представление, которое видела эта сцена. Затем царь Иудеи велел театр засыпать и пользовался только дворцовыми банями.

Так много отверстого в наших краях. Никогда не знаешь, куда провалишься, куда вознесешься. Повсюду ходишь на цыпочках. И только у моря чувствуешь себя на твердой земле. На закате покупаешь пару пива и фиш-энд-чипс, присаживаешься на набережной на скамейку и понемногу приходишь в себя от зноя, солнце смежает веки, и камни гаснут. Блеск моря становится терпимым, и, наконец, капли парусов проявляются у горизонта. Философия у моря иная, она утешает. Недаром пророки, избегая пророчеств, норовили усесться на корабль. На берегу теперь и мы. Наступает тьма, и древние дикие волны ворочаются у ваших ног, как присмиревшие звери.

********************************

  «ХЕМИНГУЭЙ»

В те времена всем дырам Москвы я предпочитал бар «Хемингуэй» напротив кинотеатра «Новороссийск». Кто жил в то время – помнит это примечательное место. А кто не помнит, тот не жил.

В этом баре можно было надраться пинаколадой, хотя никакого отношения к Хемингуэю это пойло не имело. Мы называли его «блевонтина».

Обретался я тогда в сквоте на Цветном. Это был клоповник в общежитии МВД. В конце девятнадцатого века здесь размещалась гостиница, а теперь дом подлежал капитальному ремонту, так что жильцы оказались выселены.

Народ в сквоте был разный. Наркомов хватало. Иных выносили от передоза. Появлялся там и Летов, а в комнате напротив нашей обитал бешеный художник Беня, обклеивавший коридор своими коллажами. Коридор был такой длинный, что изгибался в перспективе вниз и вправо, следуя за просевшим за столетие фундаментом.

В «Хемингуэй» я заявлялся в сумерках. Я и сейчас обожаю московские закаты, а тогда каждый день выходил на «Боровицкой», перелезал через строительные щиты и пробирался в разрушенный реставрацией Пашков дом. Опасаясь сторожей с собаками, я вскарабкивался на антресоли, а оттуда потихоньку вылезал на купол. С макушки этого холма открывался лучший вид на закат над нашим таинственным городом. Огненные облака затапливали излучину реки, кирпичное барокко Замоскворечья, скаты крыш и карнизы, пыльные окна впитывали солнечные лучи, и город представал словно в царском облачении.

В тот вечер я познакомился с девушкой, которую оставил кавалер. Сначала они о чём‑то долго говорили, сидя за стойкой. Пили водку. Я рассматривал его мокасины, прислушивался к изысканному запаху мужского парфюма. Как вдруг она говорит:

– Пошёл вон, Серёжа. Читай по губам: «Пошёл вон».

Оставшись одна, девушка – хрупкая, в шёлковой тесной блузке, с золотыми часиками на запястье, – заказала пинаколаду и пересела на освободившийся стул.

В «Хемингуэе» народ куролесил чуть не до рассвета. Но мы ушли раньше и быстрым шагом добрались до Цветного.

Утром, широко раскрыв глаза, она в ужасе разглядывала мой закуток, пока я на спиртовке варил кофе.

Накануне я узнал, что она окончила иняз, читала свободно Маркеса, зарабатывала синхронным переводом и планировала с торговым атташе Серёжей перебраться в Аргентину. Она ещё раз оглядела моё бедное жилище, посмотрела себе на руку и тихо, с ненавистью произнесла:

– Где часы?

– Какие часы?

– Ночью я сняла часы и положила их в темноте куда‑то.

В комнате из мебели имелись только этажерка и кресло, в которое я брезговал садиться.

Часы нашлись на этажерке.

– А я думала, с ворьём связалась.

– Фамильные? – спросил я.

– Фамильные. Зинаиду Райх знаешь?