ЛЕОПОЛЬД ЭПШТЕЙН / ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ

Леопольд Эпштейн

Мне снился сон: сижу в бомбоубежище
И вспоминаю юные года.
Я знаю: это – Винница. А где ж ещё
Мне воскрешать былое и когда?

Вот здесь, я понимаю, всё получится.
Скамья, кирпич, умеренная стынь.
И на стене: «Probachte za nezruchnosti» —
Такая вот подольская латынь.

Хотя война не может быть весёлою,
Я чувствую – спиной и животом:
Сижу в бомбоубежище под школою,
Куда пошёл я в пятьдесят шестом.

И сразу вспоминаю – ранец с лямками,
Тетрадь в линейку, номер три перо.
Нельзя эпоху завалить обломками.
Всё в памяти устроено хитро.

Пенал, невыливайка – принадлежности
Иной эпохи. Но во всём черты
Дающейся задаром принадлежности
К чему-то много большему, чем ты.

К тому, что спорно – как лесная вольница,
Как не по званью, а по духу, знать,
К тому, что мы во сне способны полностью,
(А в жизни – лишь частично) распознать.

И это знанье веселит и радует.
Я не пушинка в воздухе пустом.
Да тьфу ты чёрт! – Ключи со звоном падают.
Куда? – Не видно. Подберу потом.

У снов – своя семантика и практика.
Отбой тревоги. Все – наверх, на свет.
А там – ликует лето, ну, и как-то так
Выходит, что мне снова тридцать лет.

Мне тридцать лет – и снова всё позволено.
Обильно предвкушаемый успех
Ласкает эгоизм героя-воина,
Мужской, горячий, страшный, как у всех.

Он, в исступленье примитивно-гендерном,
Незрелую срывает алычу.
Он мне всучён, он мне передан с генами:
Я не хочу хотеть, но я хочу.

А дальше сон – не сон, а гон по красному
Суглинку, обещающему месть.
Во мне ни чести места нет, ни разуму,
Хотя таланту, к сожаленью – есть.

День переходит в ночь с её понятными
Причудами и страхом: вдруг – провал?
Реальность робко проступает пятнами:
Где ж я машину-то запарковал?

Знакомые кварталы, но названия
Все поменялись. Мельком, на бегу:
«Прости меня. Не забывай. Названивай.
Нет, не сейчас. Сейчас я не могу».

И голос западает, словно клавиша –
Искусство врать забылось. Но придёт.
А, вот – моя машина! Возле кладбища,
Стоит, надёжно запертая, ждёт.

И вдруг, со свистом, колюще и режуще,
Врывается – бубонною чумой:
Я ж потерял ключи в бомбоубежище
И никогда не возвращусь домой!

Фонарь с шипеньем гаснет. Ночь – Бастилия.
Так вот она – обещанная месть!
Я снова стар. Я просто склад бессилия.
Хочу назад, домой. Но дом – не здесь.

А славно б умереть. Во сне. Как праведник.
Не понарошку, умереть всерьёз –
Но просыпаюсь. Девять дней до праздника.
И года остаётся – с гулькин нос.

Дмитрий Коломенский

Сколько бесцветной рассветной воды натекло –
Точки, пунктиры.
Поздняя бабочка смотрит на мир сквозь стекло
Нашей квартиры.

Там ойкумена сыра, беспросветна, пресна –
Ни огонька нет.
Всякий, кто выйдет туда из домашнего сна –
Сгинет и канет.

Всякий, кто вылетит – станет ничем и не в счёт
В клюве погоды.
Сверху бескрайняя влага течёт и течет,
Воды и воды.

Надо сберечь себя в сумрачном, чахлом тепле,
В сонном жилище.
Пусть понапрасну в воде, в небесах, на земле
Смерть тебя ищет,

Пусть извивается змеем, вселенским дождем,
Серым драконом –
Перекантуемся, пересидим, переждем
В створе оконном.

Лето сгорело давно на промозглом ветру.
Осень сгорает.
Бабочка думает: я никогда не умру –
И умирает.

Шторм по листве и траве пробегает, шурша,
Ломится в двери.
Есть ли у бабочек в теле шуршащем душа?
Я не уверен.

Хватит хандрить, хватит кукситься, вытри слезу –
В пику погоде.
Кто квартирует напротив, над нами, внизу –
Пусть к нам приходит.

Будет гитара, бедлам, разговор, суета,
Гомона волны,
Будет посуда наполнена. Будет пуста –
Снова наполним.

Мы зачеркнем этот слякотный день – всё равно,
Водкой ли, чаем.
Мёртвая бабочка смотрит и смотрит в окно.
Дождь нескончаем.