Марина Шаповалова. Рождественское

Основными чертами психологии советского человека были тотальная лживость и жестокость.

Мы говорим о «длящемся преступлении», в котором преступники одновременно являются жертвами и порождают себе подобных. Лживость и жестокость, на протяжении десятилетий разрушавшие социум и разрушившие, наконец, страну, были необходимым условием выживания.

Советские люди послевоенного поколения помнили, как в 54-м году в одночасье исчезли с улиц городов, вокзалов и электричек инвалиды-попрошайки. Таких были сотни тысяч, но лишь немногие доживали остаток лет в семьях. Всеми брошенные или потерявшие близких солдаты побирались в одиночку или парами (слепой или безрукий с безногим) — их жалели, нищенских подачек хватало на хлеб и водку. Все помнили, как их вдруг не стало — и забыли. А если вспоминали, то шёпотом. Среди своих. И так, чтобы дети не слышали.

Советские дети, родившиеся спустя два-три десятилетия после войны, инвалидов почти нигде не видели. В их школьных классах дети-инвалиды не учились. Разве что, в каждом городе была хотя бы одна школа для умственно-отсталых. Таких детей стыдились. Родителям сочувствовали, но с оттенком скорбного недоумения: зачем не оставили сразу в роддоме — «баптисты, что ли»? Молодые, мол, родили бы себе ещё. А так всё выглядело, словно бы все дети рождались здоровыми. Хотя взрослые знали больше и могли при случае завести разговор о том, что, может, лучше бы, конечно, таких уродцев сразу убивать. Из жалости. Потому как всё равно же помрут потом где-то, так зачем им, беднягам, мучаться.

Отказаться от новорождённого «с изъяном» — стало нормой. Все понимали, что с неполноценным ребёнком жизнь семьи превратилась бы в ад без надежды выкарабкаться из нужды и беды до гробовой доски. Ведь мама с инвалидом на руках не смогла бы работать, а, напротив, просила бы помощи от государства, хоть в размере пенсии на прокорм — за счёт тех, кто работает и воспитывает нормальных детей?..

Это происходило в стране, всего-то полвека тому назад преимущественно крестьянской, где в рождении «особенных» детей никто не видел проблемы: они жили в семьях, иногда умирали маленькими, иногда выживали и даже доживали до старости — уже при церквях или монастырях. О чём тоже многие ещё помнили и тоже забыли. Незачем помнить то, что в настоящем невозможно и немыслимо.

Ложь тоже была частью позднесоветской жизни. Не только про инвалидов, которых как бы нет, потому что их не должно быть в обществе строителей социализма и коммунизма. Ложь была во всём: думаем «белое» — говорим «чёрное»; семь пишем — два в уме. Не только дома на кухне, но и на работе все знали, что там — халтура, тут — приписки, что все выносят куски мяса под одеждой; что «ударником» Сидорова делают потому, что его выдвигают «по партийной линии»; что молоко разводят водой, а сшитая «с перевыполнением» партия платьев из серо-бурого ацетата — дерьмо, которое никто не купит. Каждый знал, что все вокруг думают точно так же. Включая парторга — он же не идиот. Все шли на обязательное открытое партсобрание, слушали отчёт об успехах идейно-воспитательной работы за квартал и глядели на часы: скорее бы!..

Но если бы какой-то человек вдруг вышел к трибуне из зала и сказал бы хоть малую часть того, что и так все знали, то… его наивность вызвала бы в лучшем случае взрыв смеха: с луны свалился! Ну, пять минут потерпели бы ради веселья, больше — нет. Ненормальному, который своими глупостями людей после шести на работе задерживает, могли сразу накостылять, чтоб не высовывался. Повторение опыта уже грозило бы психушкой при полной и искренней озабоченности коллектива.

У обычного советского человека не было ни малейшей возможности противоречить системе, которая его кормила, одевала и давала жильё — она могла в ответ его претензиям перестать это делать. Вне системы человек оставался бы гол даже не как сокол, а вообще без перьев и кожи: в ней никто не зарабатывал (тем более, на жильё), все — получали. Для пользования и поддержания жизни. А работа была трудовой повинностью за возможность жить и пользоваться. К этой системе можно было только приспособиться, научившись и изловчившись чуть побольше получать. Это возможно, если ложь встроена в мышление как «исходное условие», не подлежащее сомнениям и нравственной оценке. Кому невмоготу было терпеть — помогала водка. Она же сокращала сроки.
Жизнь тех, кто отваживался вырваться из системы (диссиденты, евреи-отказники), пугала. Не меньше, чем мытарства матери с ребёнком-инвалидом. Опасно и безнадёжно рассчитывать только на себя, когда своего ничего нет. Поведение «отщепенцев» не укладывалось в голову обычного советского человека: почему? Как? Зачем?..

Зачем жить ребёнку, который никогда не станет здоровым?
Вы не знаете ответа? Или вас пугает вопрос?

Не отвечайте. Это тест-индикатор на встроенные в сознание вирусы жестокости и лжи.