Карина Кокрэлл-Фере. Песочный замок, который навсегда

 

Ничего подобного этому зданию просто нет в земной архитектуре. Его вообразил и построил Антонио Гауди.

Рассказывают, что сеньору Бокабелье, книготорговцу и филантропу, основателю Общества почитателей святого Иосифа, человеку суеверному и набожному, был сон, что архитектором собора Святого Семейства, на который собирали пожертвования всем миром, станет человек с голубыми глазами.

Одним из архитекторов-соискателей оказался Гауди, известный завораживающими глазами чистейшего оттенка голубого арктического льда.

Идея и образ Собора, по легенде, явились ему перед Пасхой 1894 года, когда он чуть не довел себя до гибели особенно строгим постом. Пошатываясь от слабости, Гауди вошел в свой кабинет и сделал первый набросок самого странного здания, которое когда-либо увидит мир.

***
Как и с Шекспиром, как и с Леонардо да Винчи, с Гауди тоже совершенно неясно, откуда в сонном Реусе, что в приходе Риудомс, взялся гений… Талант можно обосновать, гений— это всегда необъяснимо, неожиданно и случайно.

Однажды из соседнего Лангедока, из Оверни, забрел в этот каталонский городок странствующий торговец, коробейник. Языки — окситанский и каталонский — очень похожи («лангд’ок» — это ведь тот самый знаменитый язык трубадуров Прованса XI—XII веков, которому обязана вся европейская светская литература!). Окситанцы и каталонцы очень похожи: независимые, гордые, бережливые (хотя злые языки упорно называют это скаредностью). Тогда и не французы, и не испанцы, а посередине, благодаря чему веками чувствовали себя как между молотом и наковальней… Волею провидения Риудомс и явился для коробейника тем городком, где он решил снять свои дорожные пеньковые окситанские «лапти» — espardenas — и остаться навсегда.

Вскоре женился коробейник (а был это прадед Антонио Гауди) на благочестивой Марии Эскуре, тоже окситанке, дочке местных, потомственных лудильщиков, и остался в городишке Реус осваивать новое ремесло.

Местная гильдия стояла на страже традиций уважаемого цеха медников и лудильщиков котлов. Ведь в каком доме, в какой семье, скажите вы мне, обойдется без котла над очагом, в котором и варят, и парят, и воду греют для человеческих всяких надобностей, от колыбели до смертного одра?! И еще делали котельщики (да и сейчас делают кое-где!) не последний в хозяйстве предмет — перегонный куб с замысловатыми, сияющими красной медью змеевиками, для превращения доброго каталонского винограда в не менее добрый, по мнению многих, продукт — «айгуардент» — огненная вода, каталонский самогон. Вся мастерская отца Гауди была уставлена этими змеевиками самой различной формы и конструкции. Иные походили на свернувшихся кольцами удавов, другие — на морских улиток и наутилусов.

Одна беда: почему-то в семье здоровяка Франсеска Гауди (он доживет до 93 лет) и Антонии Корнет рождались болезненные дети. Смерть полюбила захаживать в их дом. Антонио был пятым, перед его рождением у матери умерло двое младенцев, а сам он родился с мучительным остеоартритом.

Жизнь ребенка станет вечным преодолением боли и немощи. Вынужденная медленность движений разовьет воображение худенького мальчика с чýдного оттенка глазами, сделает его более вдумчивым и созерцательным, чем сверстники, заставит замечать все мельчайшие подробности своего ограниченного болью мирка. Природа на винограднике в Риудомсе станет его первой книгой (в этом Гауди напоминает мне великого винчианца Леонардо!). Мир оказался наполнен совершенством. Совершенной был рисунок паутины на сенном чердаке, спирали виноградных улиток и красивые кольца спящих под камнями змей, сходящиеся на горизонте ряды виноградников, разноцветная чешуя уменьшенных драконов — ящериц, непреклонные вечные кипарисы, придающие пейзажу вертикальность и стремление ввысь.

Есть два возраста в жизни человека, когда каждое проявление окружающего мира (паутину в каплях росы, ползущую улитку) можно рассматривать часами, как чудо: в детстве, когда человеку открывается мир во всем своем многообразии чудес, и в старости, когда человек не может насмотреться на каждую мелочь этого мира, ибо знает: времени все меньше…

Художник отличается от остальных тем, что делает это всю жизнь. А однажды маленького Антонио взяли в Таррагону, и там он увидел море и самые совершенства формы: раковины — винтообразные, спиралевидные, словно закодированные сообщения морских глубин. И тогда он сделал для себя открытие: в живой природе нет прямых углов, прямой угол чужероден природе, в которой все закруглено — от планет до моллюсков.

Войдя в море, Антонио шел и шел, пока вода не достигла горла, и вдруг почувствовал, что тело стало невесомым, и отпустила боль — земное притяжение не давит больше на суставы: как хорошо чувствовать себя легким до полной бесплотности, и как тяжело на земле…

Со старшим братом Франсеско они в тот день до темноты строили и строили высокие замки из горячего песка, и каждый день их размывало и уносило море. Песочный замок — символ преходящего, непрочного, временного… Вода размывает песчаные замки, время уносит в небытие людей. Вскоре после этого умрет брат, потом — сестра, а потом и мать… Осознает: жизнь непрочна, и нельзя сохранить ни один из песочных замков…

Раньше родителям—ремесленникам и в голову не пришло бы дать детям образование сверх элементарной грамоты, письма и четырех правил арифметики, чему учили монахи в местной монастырской школе, но приближался великий и чудовищный XX век, начавшийся целым сонмом новых идей, утопий, фантазий…

В сонном французском городке один писатель подробно (и пророчески!) описал шаги человека по Луне. От XX века ждали, что он станет золотым веком науки, прогресса, веком, когда родится Новый, совершенный Человек, равный Богу. И отпадет необходимость в Боге, а с ним и в религиозных распрях и нетерпимости. «Так кто же управляет бытием?» — «Так сам человек и управляет!» Религию начали отрицать с религиозным фанатизмом. Электрический свет стал символом новой веры. В прогресс верили так, что многие даже переворот большевиков, случившийся в далекой России, увидели провозвестником нового мира…

Потом построением «светлого будущего» стали оправдывать любую кровь… Давно замечено: начало каждого столетия — время разбрасывания камней. Словно история, жестокая слепая мальтузианка, одержимо «расчищает место» для будущего. И всегда потери невосполнимы.
Светлое будущее перепутали с электричеством. И действительно, всю предыдущую историю человечества лошадь и парус были единственными способами превзойти скорость бегущего человека. XX век впервые за всю историю принес новые скорости и передвижение по немыслимым ранее субстанциям, таким как воздух и подводная глубь. Все это вызывало восторг, но и требовало нового осмысления. И люди приняли научно-технический прогресс за прогресс человека вообще и перенесли Золотой Век из прошлого в будущее.

В общем, как бы то ни было, но времена менялись к добру или к худу, и сыновья Гауди не хотели оставаться в сонном родительском уголке, довольствуясь начальным образованием и продолжать лудить, как веками их предки, медные котлы. Мать самоотверженно продала часть дома, чтобы сыновья могли уехать учиться.

Антонио Гауди и его брат, обосновавшиеся в вожделенной Барселоне, заканчивают среднюю ступень обучения, подрабатывают, где возможно, и медленно, но верно продвигаются к цели. Брат в итоге поступает на медицинский факультет, а Антонио подрабатывает подмастерьем в строительстве (превозмогая боль в суставах) и мечтает о барселонской Школе архитектуры. Из деревень в Барселону прибывало все больше молодежи, чтобы зарабатывать и учиться. Всем нужно было жилье, и Барселона бешено строилась. В год, когда брат стал бакалавром медицины, Антонио поступает в Школу архитектуры! Учеба и работа по 24 часа в сутки. Гауди получает степень архитектора, но все равно подрабатывает чертежником, плотником, гончаром и даже стеклодувом… (Даже в этой универсальности умений он похож на Леонардо!)

Была и любовь. Но красавица либертенка Жозефа Матару предпочитает партию с местным торговцем лесом, понятным человеком своего круга. Гауди не от мира сего, он слишком странен. Упоминание о Жозефе останется в истории только благодаря вниманию к ней гения.

Антонио решает больше не делать брачных попыток. Тем более что после смерти сестры он берет на себя воспитание ее осиротевшей дочери. Безбрачие и посвящение себя искусству тоже роднит его с Леонардо да Винчи. Гауди поступает в помощники к пожилому архитектору Марторелю, и тот понимает: он нашел сокровище! Марторель рекомендует Гауди богатому заказчику Эусеби Гуэлю и его жене Исабель Лопес (с состоянием еще большим, чем у ее мужа). И с этого момента все начинается!

Состояния почтенных супругов были нажиты их отцами в Новом свете: Гуэля — на роме, торговлю которым на Кубе (тогда испанской колонии) он практически монополизировал, а состояние сеньоры Лопес предки составили на работорговле.

Эусеби мечтал о приятной загородной усадьбе, но получил фантасмагорический шедевр Парк Гуэль, с которым, впрочем, стерпелся и слюбился. А вот с сеньорой Лопес было сложнее. Вместо уютного семейного гнездышка, недалеко от модного бульвара Рамбла, она получила сюрреалистический особняк, где гостиная с куполом были моделью, ни много ни мало, космоса, а балконы напоминали черепа… Впрочем, Эусеби, преклонялся перед своим эксцентричным архитектором и «прощал» ему все «чудачества». Только на пару лет хватило сеньоры Лопес, после чего она переехала из гаудианской фантасмагории в нечто более приспособленное для ее буржуазного вкуса.

Однако нувориши записывались к Гауди в очередь, он даже мог теперь отказывать и браться только за те заказы, каких сам желал! Так он взялся за постройку дома для промышленника Батльо. Сейчас этот дом, пожалуй, самая известная достопримечательность Барселоны, он вошел во все учебники архитектуры. Правда, достроить этот дом не позволила сеньора Батльо, дело чуть не дошло до суда, а сам промышленник вскоре разорился и, вынужденный снимать в своем же знаменитом доме комнатушку, умер в бедности… Ах, эта переменчивость судеб!

Гауди между тем уже строил свой удивительный собор…

Похоронив всех родных, даже воспитанницу — племянницу — которой было тридцать шесть, Антонио Гауди остался совершенно один. Ничего не будет в его жизни, кроме Собора.

Неделя, начавшаяся 2 августа 1909 года в Барселоне, вошла в историю как Трагическая. Началась она с протеста против мобилизации, организованной Мадридом для отправки солдат в Марокко, тогда еще колонию. А потом… (подозревают, что за этим стояли антиклерикалы — последователи Бакунина) на улицах ожили ужасы с картин Босха — началась вакханалия убийств и разрушений: протестующие жгли бесценные барселонские церкви со всей их утварью (80 церквей!), убивали священников, зачем-то даже вырыли полуистлевшие тела монахинь на одном из монастырских кладбищ и таскали их по улицам… Они чудом не сровняли с землей строящийся собор. После всего этого у Гауди начнется жесточайшая депрессия. Но не только страх за свое детище мучал его.

Чем выше вздымались башни, чем гуще покрывался лепниной и скульптурами фасад, который словно рос из земли сам по себе, как диковинное дерево, тем явственнее католик Гауди видел: получается нечто не совсем католическое. И даже не совсем христианское: гимн Природе звучал в его соборе едва ли не сильнее, чем гимн Богу. Точнее, Бог виделся как манифестация Природы.
Художник боролся в Гауди с католиком, познавшим основы веры в провинциальном Реусе.

Художник победил. Возможно, к ужасу самого Гауди. Роковым июньским вечером 1926 года, глубоко погруженный в собственные мысли, Антонио Гауди переходил дорогу… Водитель трамвая на перекрестке улиц Жирона и Байлен не успел затормозить. В карманах нищенского сюртука погибшего, тело которого отвезли в морг больницы для бедняков, нашли только потрепанное Евангелие, горсть арахиса и горсть изюма. Это все.

Я смотрю на башни собора Саграда Фамилия. Он все еще строится, и люди отдают свои лепты на его строительство. И это так по-леонардовски, который не закончил практически ни одного из своих творений, может, еще и потому, что верил: законченное, совершенное, завершенное — это мертвое, то есть окончить свое творение — значит сделать живое мертвым…

Одинокому Гауди удалось воплотить в нем идею и мечту о Семье. Ему удалось воплотить невозможную тоску о незыблемости творения, воплощенную в символе самого недолговечного — песочной крепости.

И осталась песочная крепость, какую никогда не смоет волна…