Александр Иличевский. Две миниатюры

С детства я был близорук, очки сначала не носил вовсе или носил для особого случая, например, для похода в кино, вот почему мне всегда были интересны задние планы картин, детальность которых утверждала прозрение, торжество истинности над размытостью, туманом недосказанности, отгадки над тайной. Поиски провидения с помощью искусства после вызывали во мне тихое ликование, а Тиресий, лишенный зрения в обмен на дар пророчества, напоминал художника, который щурится при взгляде на горизонт и уверенными мазками выписывает не только покрытые толщей рассеянного света сады, но и в их глубине — собачку, тянущую с пикниковой скатерки окорок. На картинах меня увлекал задний план больше, чем передний, вероятно потому, что детали вообще обладают сокровенностью, выпестованной вниманием и воображением.

По ходу дела я изобретал свои подручные способы улучшить зрение, все они сводились к тому, чтобы смотреть сквозь суженное поле зрения, например, вприщур или через дырочку в сжатом кулаке. Несложный оптический эффект камеры-обскуры вычитáл пару диоптрий из искривленного хрусталика, и буквы, написанные на школьной доске, становились четче. Подслеповатость моя, добавлявшая неуверенности в преодолении пространства, приумножала увлеченность, с которой я этим занимался. Всегда было интересно стремиться в даль, чтобы превратить ее в близость, например войти в видневшуюся у горизонта облачком дымчатой зелени рощу, дойти до одиноко растущего на холме деревца, пересечь поле, достичь стогов и стаи перелетающих пашню грачей или спуститься зимой с клюшкой наперевес и коньками на шее в засыпанный снегом по макушки осинника затопленный карьер, где на самом донышке расчищен пятачок зеленоватого льда, на котором мальчишки рубятся в хоккей.

Даль с помощью пытливости и любопытства преодолевалась когда-то и библейским Енохом, для которого попадание на небеса, где архангел Метатрон показал ему многие тайны мироздания, стало выражением пристальности, телескопической приближенности, попаданием в метафизический задник: Енох первым из смертных узнал, что звезды не точки на небосклоне, а обладают протяженностью, подобно «огненным горам». Помню раскидистую черемуху над железнодорожной насыпью, царство белого цвета, если всматриваться, стоя поодаль. Мы приблизились, чтобы наломать домой букеты, и в этом невестином тереме застали парня с девушкой, оба скинули рабочую одежду, после того как сели выпить, закусить на газетке, их пронзительная нагота стала откровением.

В левом верхнем углу «Поклонения волхвов» Джентиле да Фабриано, если преодолеть насыщенные передние планы, заполненные фигурами и лицами, рассказать о которых не хватит бумаги, можно разглядеть трех робких от усталости и потерянности магов, взобравшихся на вершину горы, чтобы узреть невидимое великое — Рождественскую звезду. Однажды я провел два дня подле этой горы, на окраине Иерусалима, близ Вифлеема. Мне нравилось выйти ночью из палатки покурить, глядя на горный абрис, подле вилась древняя дорога, на которой у Марии отошли воды, и она поспешила обратно к жилью. Да Фабриано никогда не был в Святой земле, к его рождению Крестовые походы завершились, но в Европу были завезены рисунки, описания, и неудивительно, что Иудейские горы он изображал с точностью, не говоря уже о выразительной группе людей, приветствующих рождение Христа, где каждая фигура — характер, добавьте сюда еще сокола, коней, мартышек, льва, собак, какого-то паренька со стертым безглазым лицом, шарящего руками по земле, не то из преклонения, не то обронил что-то. Так исполнилось давнее мое подспудное желание — оказаться внутри картины (и не только метафорически), с предельной степенью близости — на заднем плане Ренессанса. Благодаря этому осознанию вся реальность для меня с некоторых пор проглядывает будто в щелочку, складываясь, подобно мозаике, но не калейдоскопу, из осколков полей зрения предельной четкости, каждый из которых вроде бы обыкновенный камешек, но вместе они изображение. Все, что я вижу вокруг, я верю, — а наш зрительный аппарат большей частью основан именно на доверии к способностям разума, — это содержание заднего плана полотна времени, прописанного с помощью, например, Джентиле да Фабриано до последней черточки.

*****************************************

  Почти все путешествия, которые приключились со мной, я бы не стал отменять. В отличие от некоторых событий биографии. Пространство, сгустившееся случайными впечатлениями, совершенно бесценно. Какое-нибудь придорожное кафе под Тверью с незабываемым лангманом, перевернувшаяся фура с арбузами под Астраханью, лазурная усадьба Рахманинова под Тамбовом, где вспоминается также и Антоновское восстание; пьяные калмыки в туберкулезном санатории в степи под Элистой, озерный Маныч, дацан в тех краях, полный алого и золотого цвета статуй великих учителей в пантеоне; бессонный мотель-клоповник под Волгоградом, на обочине — красная «шестерка» с проваленным лобовым стеклом, в которое влетел теленок; молчащий Мамаев курган, где оказались почти в сумерках, чтобы поразиться величию волжского простора и молчания сотен тысяч погибших здесь… Я не говорю о каких-то значительных поездках, где были встречены замечательные люди, помнить о которых — удовольствие, испытываемое с благодарностью всю жизнь. В связи с чем понятно, что сознание фиксируется во времени, подобно игольному острию, сшивающему пространство швом траектории на карте. Иными словами, испытываешь память — и поражаешься тому, что она существует преимущественно в дороге, подобно рюкзаку с дорожными пожитками и гостинцами впечатлений.