Ещё один отрывок из книги: Волошина С.М. Власть и журналистика. Николай I, Андрей Краевский и другие. Москва: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2022. — 664 с.

«Примечательно, что вмешательство в дела печати [при императоре Николае I] почитали своею обязанностью не только высшие чиновники, но и власти «на местах», «администраторы совершенно посторонних ведомств». В этом отношении весьма иллюстративен рассказ В.Р. Зотова, испытавшего на себе как на редакторе повременного издания начальственный гнев петербургского генерал-губернатора Павла Николаевича Игнатьева.

И вновь приводимые мемуаристом инвективы и обвинения начальства ярко живописуют логику последнего. В «пригласительной» записке редактор не назывался по профессии, там фигурировал лишь чин: власть сразу расставляла приоритеты.

«Я положительно недоумевал, — пишет В.Р. Зотов, — зачем понадобилось генерал-губернатору видеть «коллежского советника», как я был назван в пригласительной записке в третьем лице, без упоминания моего редакторского звания, очевидно, не имевшего никакого значения для чиновной иерархии».

Игнатьев сурово высказывал редактору, что тот, «состоя на службе правительства», «позволяет себе осуждать правительственные распоряжения». По его мнению, о происшествиях любого масштаба в городе уполномочена заявлять полиция, отсутствие же полицейского донесения означает отсутствие факта. Почти каждый начальник на своей территории стремился воспроизвести самодержавную форму правления: администраторы николаевского времени видели себя некими феодалами, полными властителями подведомственной им сферы, любое упоминание прессы об их деятельности было оскорблением.

Для описания конфликта и столкновения двух логик: редакторской (и человеческой) и начальственной, позволю себе привести обширную цитату:

«— Вы написали в вашей газете, что на повороте с Невского в Морскую оборванный извозчик, бешено гнавший свою лошадь, опрокинул старуху и его не могли догнать городовые?..

— В фельетоне между другими петербургскими известиями говорилось и об этом случае.
Сотрудник мой, пишущий фельетоны, был сам свидетелем этого факта, — сказал я.

— Никакого такого факта и быть не могло, — горячо возразил Игнатьев: извозчикам строго запрещена не только бешеная, но даже скорая езда, как и неряшливая одежда, городовым отдан приказ останавливать всякого, кто нарушает эти постановления.

Печатая, что их не исполняют, вы этим обвиняете высшие власти в нерадении и в недостатке надсмотра… Что вы мне все толкуете о факте… Повторяю вам, что такого факта не было, иначе мне об нем доложила бы полиция…

— Однако же цензура, вероятно, нашла его возможным, если разрешила напечатать об нем, хотя и не была свидетельницею.

— До вашей цензуры мне нет дела, — продолжал генерал в том же взвинченном тоне, —а за благочинием в городе и за точным исполнением полицией моих предписаний наблюдаю я… С министром народного просвещения я еще, впрочем, снесусь, а вас призвал вовсе не для того, чтобы выслушивать ваши объяснения и рассуждения о праве давать непрошенные советы, но для того, чтобы объявить вам, что и я имею право выслать административным порядком из столицы всякого, кто вымышленными фактами подрывает доверие к полицейским распоряжениям и надзору высших властей. Поэтому не пеняйте, если при вторичном появлении в печати подобного обвинения полиции в нарушении ее обязанностей я приму хотя бы и крутые меры для ее ограждения…

Я вышел, недоумевая, для чего разыгралась вся эта странная сцена. Не думал же генерал-губернатор уверить меня в справедливости и законности своего вмешательства в цензуру и литературу, своего отстаивания полицейской непогрешимости. Напоминать о своей власти в отношении административных порядков было совершенно напрасно: вся пишущая братия того времени и без того была уверена в возможности всякий день отправиться за городскую заставу — дышать воздухом более благорастворенным, чем воздух столицы».

Следствие этого выговора было также характерным для времени: цензор газеты, получив «надлежащее внушение», «долго не пропускал в ней слов: „полиция», „городовые“, даже „извозчики“, все более и более суживая сферу предметов, о которых разрешалось говорить злосчастной журналистике. Генерал-губернатор смог присвоить себе монопольное право не только на определенные темы в периодике, но и на слова».