Александр Смолянский. ВЕСЕЛОЕ ИМЯ: МИШКА (мемуар о филологе, литературоведе Михаиле Безродном)

Если писать про ироничного автора «Конца цитаты», то с цитаты надо начать — он бы оценил.
Тем более, цитата блоковская: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин».

Первая крупная работа Безродного – блоковская, диссертация о «Незнакомке».

Последняя – пушкинская: комментарий к «Пиковой даме».

Книга выйдет через неделю после его смерти – вот она, последняя, тайная недоброжелательность героини в его жизни.

Мишка был любимым учеником Лотмана. На экзамене он вытянул «Пиковую даму». Лотман спросил, как называлась игра, в которую играли герои. Фараон, — уверенно отчеканил Безродный. — Нет, Миша, это была его разновидность: штос. Давайте я Вас научу. — Начали играть. Мишка в итоге проиграл, но сражался отчаянно. Другой бы, возможно, проиграл сразу в надежде задобрить экзаменатора, но разве Безродный может сдаться? С его-то упрямством, азартом, и привычкой во всем идти до конца. Невозможно вообразить, что он с кем-то мог бы заискивать или строить отношения стратегически, ища выгоды.

Из-за буйного нрава и вольного толкования понятия «общежитие» Мишку выперли из Тартуского университета, и он загремел в армию. Служба в Забайкальском военном округе на всю жизнь сделалась излюбленной темой его застольных рассказов и одним из главных источников знаний о русском мире.

Мы познакомились во Фрунзенской коммуне (см. Соловейчик, С. Фрунзенская коммуна
Издательство: М., Детская литература, 1969 г.). Обоим было по тринадцать (так и вижу тут Мишкину ссылку: «12+1. Аллюзия к истории галилейского проповедника и названию поэмы А. Блока»).

Мишка ходил в зеленых штанах с лампасами и обожал стоять на голове.

Всю жизнь так и простоял, поступая по-своему, наперекор другим, ломая традицию, презирая штампы. Презирая дураков, халтурщиков, карьеристов. Портя отношения с работодателями, с коллегами, с друзьями. Спорил до хрипоты, когда считал, что прав. А считал так почти всегда.
Не шел на компромиссы, сразу давал понять собеседнику, что о нем думает. Тем самым закрывая себе дорогу для академической карьеры, которой заслуживал.

Никогда за себя не просил и не позволял другим. Гордыня? Нет, просто хорошо знал себе цену.
Он был одним из самых ярких, талантливых, честных и бескорыстных ученых своего поколения. Возможно, не только своего – время покажет.

За славой не гнался, ему хватало уважения тех немногих, чье мнение он ценил. Его-то ценили многие, но Мишку это не особо волновало — суетным он не был. Настаивал на крошечном тираже комментария к «Пиковой даме», предполагая сразу им поделиться в сети. Посмеивался над «быть знаменитым некрасиво», но именно так себя и вел. Архива тоже не заводил – в компьютере остался завершенный на 60% процентов великолепный комментарий к «Подпоручику Киже», который он мне показывал три недели назад. Обещал закончить к Новому году, добавляя с усмешкой – если доживу.

Характер у него был не самый простой. Если считал нужным, резко рвал отношения– со знакомыми, с друзьями, с подругами. С подругами, возможно, менее резко – женщины его обожали и было за что.

Он был чертовски красив и артистичен. Цветаева утверждала, что Пастернак похож одновременно на араба и его лошадь. Мишка же был похож на еврея и его Пастернака.

К женщинам относился с рыцарским благородством, чем мгновенно покорял и околдовывал. Про его феерическое чувство юмора и не говорю – им он сражал наповал.

Мишка умел не только загораться, но и любить — так, как любит только романтик. И был неожиданно ранимым, хоть и пытался это скрыть. Заметно это было только близким друзьям и, конечно, женщинам, что окончательно их обезоруживало.

Бытом интересовался мало – Мишкина возвышенная логоцентричность и одухотворенность были из какой-то иной жизни. Вдохновение из него фонтанировало. Он его не ждал, иногда даже уворачивался, чтобы не отвлекаться и закончить что-то другое.

Щедрость его была поразительной. И в обычной жизни, и в том, как легко он делился своими открытиями с коллегами.

Перфекционизм Безродного казался почти параноидальным.

Писал тяжело, процеживая тысячи тонн словесной руды. Архангел-тяжелоступ, если снова вспомнить Цветаеву.

Писал медленно, зато с удовольствием вычеркивал, пытаясь выпарить все лишнее, сократить текст до конденсата. Мог по-флоберовски гордиться, что день прошел не зря, если, переставив местами два слова утром, вечером возвращал прежний порядок слов. Идеальная точность формулировок, афористичность, ясность, порядок и, в частности, порядок слов, были, вероятно, главными чертами его устной и письменной речи.

Если поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке, то Мишка был безусловно поэтом. Бродский с таким определением поэзии не соглашался, но Мишка бы с ним непременно сцепился в споре. И, так и быть, в итоге согласился бы с нобелиатом, что поэзия — это высшая форма существования языка. А если поэзия – концентрат прозы, скоропись мысли, то все, что написал Мишка, это поэзия.

Стихи, точнее, стишки он писал с юности. Серьезных я никогда от него не слышал. Наверное, для этого он был слишком склонен к самоиронии, чересчур требователен к себе, прекрасно зная, что такое подлинная поэзия. Понимал, что лучше Тютчева не напишет, а хуже не позволяла страсть все доводить до совершенства.

Зато подражания, пародии, шуточные экспромты, эпиграммы, каламбуры, словесная игра – вот где была его стихия.

Шло это из детства. В упомянутой уже Коммуне существовало такое понятие – ежевечернее «творческое дело». Все мы, разделенные на отряды, должны были после работы в поле за несколько часов что-то сочинить, отрепетировать и представить вечером у костра. Это мог быть, скажем, кинофестиваль, когда каждому отряду доставалась какая-то страна и требовалось быстро придумать характерный для нее, мгновенно узнаваемый пародийный «фильм». Приходилось учиться быстро сочинять и держать планку – конкуренция между отрядами была отчаянная и взрослые судьи были строгими (судьям было едва за двадцать и назывались они «друзья отряда»).

Вся жизнь Мишки и была таким «творческим делом», продолжавшимся десятилетия.

Помню, как мы с ним и другим нашим близким другом, встретившись в Бохуме, решили сочинить послание в Питер еще одному общему другу-историку. Тема, разумеется, требовалась историческая. Не долго думая, сошлись на «Слове о полку Игореве». Размер тоже выбрали сразу: что может быть прекрасней пастернаковского «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться»? И вот, скачет наш герой на коне, вот уже сочинили, что «за шеломенем Русь» и тут Мишка мгновенно подхватывает: «…но не слышен оттуда «шалом»

Мишка долго отказывался пользоваться интернетом. На мои разнообразные доводы отвечал безапелляционно: все, что требуется для работы, есть в моей домашней библиотеке, жизни не хватит, чтобы все прочесть и переварить, а интернет твой только отвлекать будет. Наконец, он уступил (что делал редко) и прислал мне первое письмо. В теме стояло «Мишка на сервере».

Для своей одноклассницы, фотографа Гали Лебедевой, он когда-то придумал имейл lebed-deva@ В этом весь Мишка – тут и цветаевская царь-девица, и врубелевская царевна-лебедь, и блоковская прекрасная дама. И просто смешно. Этим мейлом Галя пользуется до сих пор. Ее черно-белыми фотографиями проиллюстрирован этот текст.

В середине восьмидесятых я долго рассылал рукопись своего первого большого перевода по разным журналам. Наконец, ее принял журнал «Простор». Мишка тут же поздравил меня песней на мотив «Вместе весело шагать по просторам». Начиналась она так: «Если рукопись послать по Просторам, по Просторам, по Просторам…».

На мою свадьбу он сочинил несколько великолепных песен. Одна из них, на мотив «Жены французского посла» Городницкого (Мне не Тани снятся и не Гали…А в Сенегале, братцы, в Сенегале/Я такие видел чудеса) была отголоском тех самых «песен нашего детства» и кинофестиваля у костра. Начиналась она так: «Хороши девчата в Голливуде/Ничего на студии «Гомон»/Но о них сегодня позабудет…» Дальше шли комплименты невесте, и заканчивалось так: «В Ленинграде, братцы, в Ленинграде/Есть у нас свои Бриджит Бордо”.

Чужие шутки он умел ценить не меньше, чем свои.

В 1996 книга «Конец цитаты» вошла в шорт-лист премии «Букер». Вполне отражая характер автора, ее включили и в список претендентов на «Анти-букер».

Я тогда был в Москве, и Мишка туда тоже приехал. Первым делом мы, ясное дело, поехали в Переделкино. Куда же еще? Погуляли, пообсуждали литературный процесс и решили, что пора возвращаться. День стоял жаркий, мы оба были в шортах. По пути на станцию решили купить арбуз и подойти к дому Пастернака. Фотографироваться вдвоем в полный рост показалось неуместным, поэтому я попросил Мишку сесть на карточки и положил ладонь на буйную голову с тогда еще буйной шевелюрой.

Через какое-то время Мишка уехал к себе в Германию, а «Конец цитаты» получил «Малого Букера».

Мне позвонили из журнала «Итоги» и попросили дать какую-то Мишкину фотографию. Разумеется, я тут же послал им переделкинскую, где Мишка сидит на корточках под забором дома классика. Хоть это была и шутка, но на всякий случай я выбрал фото, где арбуз не попал в кадр. Фоторедактор шутку то ли оценил, то ли не понял, но к моему изумлению через несколько часов лауреат малого Букера вошел в литературный процесс в шортах и с другом.

Мишка мне тут же позвонил и объявил, что выбор фото был, конечно, безупречным, но именно из-за меня, мерзавца, ему дали Малого Букера, а не того, что побольше.

В итоге он получил нечто еще большее – значительное и всеми признанное место в русской литературе и русской филологии. Цитаты из его книг до сих пор пароль для опознания своих. Опубликованная в журнале НЛО книга «Конец цитаты» сама стала внезапно залетевшим в русскую словесность объектом неопознанного жанра – мемуар? филологическая проза? пародия на Розанова? заготовки для будущих публикаций?

Каждая из его последующих книг только множила число таких неопознанных объектов.

Мишка всегда казался звездой, но это была скорее черная звезда, которая обнаруживает собственное присутствие, искривляя вокруг себя пространство и время, но из-за своего размера почти не видна сама, свет от нее доходит только до самых пытливых наблюдателей.

Его второй женой стала немецкая славистка Рената фон Майдель. Точнее, баронесса фон Майдель. Мои шутки в стиле «Я безродный барон, я безумно влюблен» он принимал добродушно, узнавая в них очередную цитату (из оперетты). А, когда в качестве свидетеля я появился у них на свадьбе, Мишка, гордо указывая на Ренату, спросил: «Ну, что скажешь?», у меня спонтанно вырвалось: «Конец Ренаты». Мишка расхохотался, понимая, что это не только отсылка к названию мемуарного очерка Ходасевича, но и намек на тяжкую супружескую долю Ренаты рядом с таким мужем-тираном.

К счастью, я ошибся. Их брак был на редкость счастливым. Рената оказалась идеальной женой. Рядом с ней и Мишка как-то присмирел. Уверен, что Рената – самая удачная карта, которую он вытянул в жизни.

Его вкус, чувство стиля и чутье на фальшь были феноменальными. Это многих отпугивало – общение с ним требовало полной мобилизации.

А еще Мишка был на редкость настоящим — естественным, чуждым позы (и прозы, добавил бы он тут, имея в виду прозу жизни, а не ту, которой посвятил жизнь).

Надо сказать, что, будучи предельно требовательным к себе, он не щадил и других. Мог нахамить любому. Жестокий талант – это не только про Достоевского, но и про Мишку.

Думаю, что отчасти это было неосознанной игрой, бравадой, натягиванием на себя маски задиры и бурбона. Опасности того, что маска может прирасти к лицу, Мишка не осознавал. Близкие-то знали, насколько он на самом деле трогательно деликатен, как умеет сочувствовать, как мгновенно встает на сторону слабого.

В 1993, приехав ненадолго в Россию, узнал об осаде Белого дома и тут же бросился из своей прокуренной коморки на Гончарной на Московский вокзал и уже утром «стоял в ряду защитников неокрепшей демократии», как потом, посмеиваясь, рассказывал, немного стесняясь своего романтического порыва. Говоря о нападении на Украину, грустно сказал во время нашей последней встречи – жаль, что не увижу, как это мерзость закончится.

Его артистизм проявлялся во всем: как жил, так и писал, изящно и иронично. С его невероятным чувством языка это было несложно.

Думаю, Мишка был воплощением homo ludens, игра была его способом проживания жизни.
Редукция себя до роли комментатора конечно же тоже была игрой. Каждый комментарий тщательно выстраивался как самостоятельное художественное произведение, через него просвечивал не только комментируемый текст, но и сам лукавый комментатор. Иногда они почти сливались, и тут комментатор превращался из соавтора в автора. Жаль, что я никогда не спрашивал Мишку, как часто он перечитывает борхесовского «Пьера Менара».

Баха тоже не успели обсудить. Мишка его слушал ежедневно. Со своим обычным максимализмом утверждал, что после Баха слушать некого. Вероятно, Бах являлся для него таким же воплощением сути музыки, ее конденсатом, каким Мишка был в собственных сочинениях, пытаясь сократить их до предела, безжалостно удаляя великолепные находки, если считал их лишними. Вообще, Мишка и музыка это отдельная большая тема, выходящая за пределы этого текста.
«Дададареми», так он всегда, ни разу не забыв, подписывал поздравления с днем рождения каждого члена нашей семьи – первыми слогами имен своих сыновей, жены и ставя себя на последнее место.

Уверен, что давая такие имена детям, Мишка учитывал возможность подобной шутки – это была часть его поэтических воззрений на природу, науку и жизнь, часть стратегии собственного жизнетворчества.

Вторая его книга, не без горечи названная «Пиши пропало», вышла в небольшом издательстве «Чистый лист». Не сомневаюсь, что, помимо практических соображений, выбор издательства определило его название – Мишка все делал с чистого листа, не оглядываясь, а скорее отталкиваясь от предшественников.

Вероятно, Мишкина жизнь – самое парадоксальное его произведение.

Казалось, что после пятидесяти лет дружбы он меня вряд ли сможет чем-то удивить.

Но то, как он мужественно, со стоической улыбкой несколько лет двигался к финалу, меня поразило. За все это время я не услышал от него ни единой жалобы на боль или судьбу. Не слышал даже в последние недели, когда мучения стали уже совсем нестерпимыми, и он понимал, что развязка вот-вот наступит.

Во время последней встречи Мишка пожаловался, что часто не видит мои посты. Я сказал, что нынче дружбы только в жизни мало, надо стать френдами в фейсбуке. Он усмехнулся: поздно уже начинать новые дружбы. Думаю, что истинная причина была не только в этом: зачем ему метафейсы, если есть метатексты.

Избегая проторенных путей в жизни, Мишка и в смерти остался верен себе, сделал ее парафразом Чеширского кота.

Похорон не будет. Пепел развеят над морем.

От живого, смеющегося, ослепительного Мишки не останется ничего телесного. Это будет его последнее сокращение: одухотворенность станет духом, логоцентричность – логосом книг и воспоминаний.

Эх, Мишка, Мишка. Где твоя улыбка?