Михаил Бару

Писатель бросает писать. Как курильщик, которому надоел утренний кашель и хрипы в легких, вечная желтизна на указательном и среднем пальцах, вонючие окурки в пепельнице и повышенное давление. Так и писателю надоедает постоянное безденежье, отказы в редакциях, мозоль от авторучки на среднем пальце, постоянные попреки жены, вонючие окурки от дешевых папирос и повышенное давление. Чувствует он, что исписался. Надо завязывать с этим делом. Сколько можно, в конце то концов. Сосед вон бросил писать стихи и занялся бизнесом. Купил жене шубу из шанхайского барса.

И начинает он бросать. Резко бросить не может – как ни крути, а писал то он не один и не два года. Начинает с того, что прекращает писать по ночам. Лежит в постели, как все, и молча смотрит в потолок или на жену. Считает жену, овец, чтобы заснуть. Не спится. Ломает его. Потихоньку пробирается он на кухню, достает из кармана пижамы припрятанную со вчерашнего ужина бумажную салфетку, прикрывает кухонным полотенцем абажур настольной лампы и начинает писать роман. На шорох бумаги с контрольной проверкой на кухню заявляется чутко спящая жена и сразу в глаз, крик… а у писателя всё уж заранее продумано: на столе стоит уполовиненная бутылка «Зеленой марки», лежит на блюдце надкусанный соленый огурчик и из пепельницы подымается дымок от только что забычкованной папиросы.

Так проходит неделя и другая тоже проходит. Писатель понемногу обретает человеческий вид. Бреется по утрам. Ночью не вскрикивает во сне «Четвертая глава! Открой немедленно! Открой или перепишу!». Смотрит вместе с семьей по телевизору кулинарные шоу. У жены появляется надежда, и она на последние деньги покупает себе дорогой белорусский лифчик, украшенный кружевами…

Как вдруг из туалета выбегает теща с возгласом:

– Люся! Посмотри сюда!

В руках у нее трехметровый обрывок рулона туалетной бумаги, исписанный мелкими буквами.

– Так вот, оказывается, какие у тебя запоры, сволочь… – цедит сквозь зубы жена.

Теща подливает масла огонь:

– Разве он виноват? Ты виновата! Ты! Ну с какой стати ты ему разрешила писать? В жены писателей лезешь? Что ты за писательша такая? А а а а… Как же, беспременно, так вот вас и сделают достоевскими! А было бы вот, как я говорила, по торговой бы части… в менеджеры, как твой брат… Брат то, вот, сто тысяч в месяц получает. Сто тысяч – шутка ли? И себя ты замучила, и мужика замучила писаниной этой, чтоб ей пусто было. Худой, кашляет… погляди: сорок лет ему, а вид у него точно у шестидесятилетнего.

Жена в ярости распахивает платяной шкаф, срывает с крючка мужнины подтяжки и, рыдая, с наслаждением, хлещет ими писателя.

– Мало я тебя била, мучителя моего, – сквозь слезы кричит она. – Бить бы нужно, вот что! У у у… мучитель мой! Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили мне прежде, когда ты только начинал бумагу пачкать: «Бей, бей»… Не послушала. Вот и мучаюсь теперь. Сколько ты чернил извел, ирод! Кровью моей пишешь, чудовище! Постой же! Я тебя выдеру! Постой…

Писатель покорно нагибается и сует голову в полные колени жены. Розовые, торчащие уши его двигаются по скользким черным колготкам. Он не издает ни одного звука. Вечером на семейном совете писателя решают отдать по торговой части.