Дневник штормZетовца, побывавшего под Работино (интересные подробности с той стороны)

Автор — Даниил Туленков, историк, писатель и предприниматель из Екатеринбурга, получивший срок по 159-й и из колонии через Шторм Z попавший под Работино.

«Я бегу, продираясь сквозь заросли акации, по сухой, выжженной солнцем траве. Ветки, усыпанные колючками, цепляют меня за форму, ремень автомата, рюкзак, больно, до крови рассекают руки, норовят хлестнуть по лицу.

Здесь все против нас, в этой проклятой стране.

Всё ненавидит нас.

И даже акация пытается схватить меня за плечо, задержать, не дать мне уйти от стремительно нарастающего свиста сзади. Я падаю на колючие, упругие ветки, они пружинят, пытаясь вытолкнуть меня обратно, навстречу оглушительному взрыву , разбрасывающему комья земли, поднимающему тучи пыли, раскидывающему где-то по верхушкам крон смертоносные, крутящиеся вокруг своей оси осколки с острыми, как бритва, краями.

Я поднимаю голову, оборачиваюсь. Упало недалеко. Там, сзади, один из наших, замыкающий. Зову его. Раз, другой. Он откликается. Одновременно спереди зовут нас обоих. Откликаюсь я.

— Живы? Нормально все?

— Нормально.

— Надо идти. У вас там «птицу» не слышно?

Не слышно. Ещё раз внимательно прислушиваюсь к звукам вокруг.

В небе чисто. Дрона нет.

Но его нет здесь, прямо над нами. Где-то там, дальше, он есть. Высоко в небе, неслышимый и невидимый. Но он видит нас, видит всю эту лесополку и оттуда, из своего прекрасного далека, передает координаты своим артиллеристам.

С дрона видно, как семь человечков, рассыпавшись в длинную, с интервалами в 8-10 метров вереницу, убегают, продираясь через кусты акации, на юг.

Дрон наблюдает и передаёт сигнал другим человечкам, таким же маленьким с его высоты, суетящимся возле орудий.

И человечки возле орудий отправляют по его наводке снаряд, летящий в кусты акации, чтобы настигнуть нас, продирающихся на юг.

Человечки чередуют свои посылки. Фугасно-осколочный, потом кассетный, потом снова фугасно-осколочный.

Снаряды ложатся точно по пути нашего отхода, но постоянно сзади. Иногда мне кажется, что человечки возле орудий прогоняют нас, не дают нам остановиться, но цели уничтожить нас у них нет. Ничего не стоит им сделать поправку и снаряд ляжет не сзади, а точно в середине нашей вереницы. Но они и не пытаются это делать. Они кладут снаряды сзади, отгоняя нас на юг.

Там, на юге, село. Село числится за нами, и, судя по всему, плохо изучено разведкой противника. Нам дают отойти туда, вернее, гонят туда, чтобы увидеть, куда мы в этом селе пойдем. Возможно, они надеются вскрыть замаскированный пункт эвакуации с нашей помощью. Но, скорее всего, они ждут возвращения за нами бронеавтомобиля, который пару часов назад забрал большую часть нашей группы с другого места. Поэтому они гонят нас в село на предполагаемую точку встречи. Накрыть нас вместе с «тайфуном», который они тогда проморгали, им интереснее, чем выбивать рассыпанных по лесополосе семь человек.

Поэтому нас и гонят на юг.

В селе мы находим разрушенный дом на окраине с хорошо сохранившимся подвалом. Теперь нам не страшны кассетки, да и попадание малым калибром не особо нам страшно.

Вызывать эвакуацию нельзя, нужно ждать. Противник отследил, где мы, и теперь будет наблюдать за этой точкой. Но долго он этим заниматься не будет. Нет у них технической возможности закрепить за нами постоянное наблюдение. Но пару-тройку часов придется здесь переждать.

Человечки с жовтоблакитными наклейками на рукавах закидывают нам пару кассеток, чтоб не расслаблялись и, кажется, теряют к нам интерес
.
В подвале можно немного расслабиться. Снять каску. Скинуть тяжеленный рюкзак, набитый медикаментами, боекомплектом и запасными батареями для азарта. Отставить в сторону бесполезный, покрытый слоем пыли автомат. Бесполезный, потому что уже скоро сутки, как мы мечемся по расхристанным лесополкам, уклоняясь от их артиллерии, расстреливающей нас с дальних позиций.

Не в кого стрелять.

Враг где-то там, далеко за линией горизонта, вне пределов видимости. Его глаза — это дрон, висящий в небе. Для нас он не досягаем. Смерть ищет нас с неба, падая вокруг минами, снарядами, кассетками.

Мы пошли навстречу с врагом в очередной раз туда, в злосчастное «под Работино», на этот раз путанными, обходными маршрутами, через несколько лесополос.

Мы увешаны боекомплектом, гранатами, я тащу на себе, кроме автомата, «шайтан-трубу».

Но весь этот смертоносный арсенал абсолютно бесполезен, потому что враг выследил нас с помощью дронов, отгородился от нас ливнем тротила и стали на полпути к нему, и с трёх ночи мы только откатываемся с точки на точку на юг.

Откатываемся, пересиживая обстрелы в чужих окопах, в заброшенных блиндажах, унося ноги через чёртову акацию, пропадая с его глаз и вновь попадаясь ему на глаза.

Мы не прошли по темноте, а днём об этом и говорить нечего. Миссия невыполнима. Теперь только уносить ноги, днём мы можем только или перебежками откатываться на юг, или шкериться где-то в окопах, блиндажах, да так, чтобы не навести на себя что-то очень серьезное.

И в этом бесконечном беге на юг нам нет никакого прока ни от «шайтан-трубы», ни от ни разу не стрельнувших в этот выход автоматов, ни от болотного цвета, увесистых эфок.

Все это просто куча металла, неспособная даже нас самих защитить от несущейся с неба смерти, оглушительных взрывов мин и противного треска кассеток.

Мы, как дикари эпохи колониальных войн с луками и стрелами против «максимов» белых сахибов.
…

Наверху у входа в подвал надрывается «азарт». Наконец-то нам удается связаться с командованием. Командование недовольно нашим отходом:
— Что значит невозможно пройти, кроют артой? Там всегда кроют артой. И всегда будут крыть.
Задача должна быть выполнена. Возвращайтесь на исходные позиции и по серости повторите заход. Пожрать и воды возьмёте там-то и там-то.

Все. Конец связи.

—-

Я устало закрываю глаза.

Я надеялся, что хотя бы сегодня нас отведут и на повторное выполнение задачи мы выйдем как минимум завтра вечером с учётом изменившихся вводных.

Но надо возвращаться сегодня.

Что бы на сей счёт сказал Киплинг или Бэллок? Наверняка что-то бодрое, пафосное. Но не все ли равно? Киплинг и Бэллок, увы, сейчас на той стороне. Это же их мир, их цивилизацию, воспеваемую ими систему ценностей защищают сейчас человечки, посылающие нам кассетки под двери подвала…

«Нет, — пресекаю я эти размышления, — настоящий талант, настоящие произведения, культура, литература, искусство, кино — это универсальное наследие человечества, стоящее выше сиюминутных распрей и смут. Настанет время, и все встанет на свои места. Поэтому, — я щелчком пальцев отправляю окурок в сторону хрипящей радейки, — Не будем отрекаться ни от Киплинга, ни от Бэллока.

П.С. Ценой каких-то невероятных ухищрений в ходе переговоров с командованием старший группы добился-таки того, что бы в этот день нас все же вывели. Мы вернулись в расположение.

Следующий поход «под Работино» состоялся много позже.

—-

Стальное хищное тело бронетранспортера, почему-то напоминающее мне щуку, летит по разбитой дороге вдоль полосы деревьев. Мы, сидя на броне, периодически прижимаемся к его холодному телу, чтобы не зацепило ветками.

Руки зябнут от прикосновения к металлическим частям, за которые надо держаться. А держаться необходимо, любая сильная встряска может смести тебя на землю.

Я держусь обеими руками, периодически оглядываясь по сторонам…

По нам открыли огонь практически мгновенно. До точки высадки оставалось не менее двух километров, а мы уже летели по голому полю под обстрелом.

С брони я вживую впервые так ярко и откровенно наблюдал совершенно кинематографические разрывы снарядов.

До этого все артобстрелы я пережидал или в укрытии, или уткнувшись в землю.

А здесь, верхом на броне, некуда было прятаться и оставалось лишь смотреть на клубы черного дыма на месте разрывов.

Стреляли они, конечно, не прицельно, разброс был совершенно дикий — справа, слева, по ходу, сзади и достаточно далеко от нас.

Рев двигателя заглушал свист прилёта и разбрасываемых осколков. Лишь один раз до моего товарища по левую руку, долетели комья земли.

БТР то набирал скорость, то сбрасывал.

Периодически, на ухабах, подбрасывало так, что екало и без того сильно бьющееся сердце.

БТР резко заложил вправо и набрал скорость, поле кончалось, впереди замаячила какая-то лесополоса.

Скоро спешка .. скоро БТР тормознет и даст три сигнала, и нам надо будет прыгать с его брони.
Что нас там ждёт? Сколько стволов будет по нам стрелять? Сколько из нас преодолеет пространство от БТР до бруствера, сумеет заскочить туда, в траншею?

Нам сказали, что у х-лов там какие-то пенсионеры, дедушки с пузиками. Мол с дрона их видели. И что когда БТР, подлетая, даст очередь по окопу, дедушки разбегутся, попрячутся кто куда…

Мы, конечно, не верим в это.

Но воображение все равно рисует доброго дедушку с пузиком, в надвинутой на глаза каске, и то, как дедушка с пузиком успеет вскинуть автомат и выстрелить мне в голову.

У Ремарка во «Время жить и время умирать» главного героя застрелил дедушка. И он успел увидеть красную вспышку.

Но откуда Ремарку знать про вспышку?

… Резкий грохот и БТР просто замирает как вкопанный. Двое по правую руку слетают с брони, как мешки с песком. Я вижу как один, упав, тут же вскакивает, а второй падает всем телом, на спину….

Я теряюсь. Я делаю совершенно глупые вещи. Я продолжаю сидеть на броне и кричу не кому-то конкретно, а всем: «Что, слезаем?».

Нет, блядь, сидим на подбитом БТР посреди чистого поля и ждём развития ситуации!

Спрыгивать я не решаюсь, сползаю по корпусу вниз, и, лишь когда жопа касается края машины, неуклюже отталкиваюсь и приземлюсь на землю.

Все на мне: автомат, рюкзак, шайтан-труба. Тот, кто держал в руках оружие, остался без него.

«Где мой автомат?» — кричит товарищ с другой стороны БТРа.

Командир между тем орет: «Отходим к лесополосе».

Цепочкой, друг за другом, бежим в сторону деревьев. Экипаж БТР уходит с нами. Они без брони, без касок, без оружия. У одного лицо разбито в кровь.

Я бегу и думаю о главном: не сбить дыхание. Дышать ровно. Главное не сбить дыхалку.

Во мне 63 кг. На мне бронежилет, каска, рюкзак, забитый медикаментами, пачками патронов, батареями для азарта, автомат и шайтан труба. Грубо говоря, полменя.

Все это надо тащить бегом, не останавливаясь, по возможности, дальше, дальше от БТРа.

Что с ним случилось, я не понимаю. Попадание? Не похоже. Мина?..

А сейчас я бегу к лесополке.

Все мы бежим к лесополке, а по нам уже работает миномет.

Кто в лесу? Чей он? Кто там?

Я ничего этого не знаю. Должен знать командир, но я не уверен. Может и он не знает.

Но на открытом месте нельзя стоять. Значит вариантов нет, кроме как туда, под прикрытие деревьев, где, впрочем, может быть все заминировано.

Тем не менее на душе мне легчает.

Странно говорить такое, но дедушки в окопах очевидно отменяются.

Человек больше всего боится неизведанной угрозы, а текущая мне понятна, я ее проходил много раз: под прикрытием лесополки выйти из зоны обстрела в относительно безопасное место.
Выйдем, даст Бог. Главное, чтобы в лесополке не было дедушек с пузиками.

Мы бежим по дороге, вьющейся между деревьями.

Мины ложатся по правую руку, достаточно далеко. Я уже обстрелян к этому времени настолько, что по звуку понимаю, что можно не пригибаться, не достанет.

Меня обгоняет мехвод. Здоровый мужик в красной, росгвардейской тельняшке.

Это плохо.

Х-лы не носят тельняшки, это орочья, мордорская одежда, непременный атрибут их пропагандистских роликов, где в них одеты грязные, пьяные, вонючие на вид ка…пы, которым полуразложившаяся паночка из «Вия» серпом режет горло, бормоча что-то на мове…

Мехвод неожиданно тормозит, поворачивается влево, кричит кому-то: «У тебя есть связь?». Идёт в лесополосу.

Слава Богу, в лесополосе наши.

«С Н. можно через тебя связаться?»

Значит, только миномётный обстрел таит для нас угрозу. Но это ничего, ничего, ничего….

Не теряя темп, чтобы не сбить дыхалку, я бегу дальше.

Пробегаю метров пятнадцать и слышу сзади две автоматные очереди.

Слышу топот за спиной.

Истошный, надрывистый крик: «Х-лы!!!! Уходим!!!!».

Не наши в лесополке. Не у наших мехвод запросил связь с Н. Н. — крупный чин, позывной которого совпадает с названием большого российского города. Услышав его, х-л сказал: «Щас я тебе покажу Н.» и метнулся к оружию.

А мехвод улизнул, успел убежать. Обогнал меня на дороге, все так же крича: «Х-лы, х-лы!!».

Сейчас я понимаю, что, если бы он не свернул в лес, а, не заметив х-ла, прошел дальше, тот вышел бы прямо на меня и, увидев на мне белые ленты, расстрелял бы меня сбоку. Я бы даже ничего не успел предпринять, скорее всего.

А так я ушел далеко вперёд.

Но теперь это уже мало что меняет. Вся лесополоса будто зашевелилась. По нам открывают огонь с двух сторон.

Будто вши по гаснику, отовсюду х-лы. Так нам кажется. Будто их сотни, тысячи, миллионы. Они кругом. Они везде.

Мы бежим.

—

Это для моих новых товарищей все, что лежит к северу от Н-ки, terra incognita. Но не для меня. Я оттуда пришёл. Прибежал.

Там, от самого нашего, уже, наверное, сгоревшего, разбитого БТРа и до этого знака — царство Аида, поглотившее двух моих друзей. Там враг. Там смерть.

И оттуда с полуночи прилетают снаряды из танка.

Выстрел, мгновенный прилет.

Снаряд из танка узнаешь по скорости, по ощущению мощи с которой он летит и врезается в землю.

Окучивают окраину села. Очень плотно. Снаряды ложатся прямо рядом с домом. Все сыпется, пыль через все щели проникает внутрь. Земля летит в выбитые окна.

Я только и успеваю, что падать со своего наблюдательного пункта на пол, вжиматься в него, молиться чтоб пронесло. Потому что не выдержит наш домик прямого попадания, рассыпется в хлам.

Со мной в этой комнате мальчик и двое дагов, посланных на усиление.

Дагам абсолютно насрать на танк и на все на свете, они покушали и спят в обнимку с калашами.

Мальчика я тоже пожалел, и отправил спать.

Остался дежурить один.

Танк отработал боекомплект, теперь у меня будет небольшой перерыв.

Можно чуток расслабиться.

Я закуриваю и смотрю на часы. Два. Я должен дежурить до четырех, но внутренний голос говорит мне, что пост надо сдать в три. Рационального объяснения нет. Я просто понимаю, что так надо сделать.

Неожиданно в комнате становится светлее. Поднимаю голову и выглядываю в проем.

Где-то далеко висит, будто замерший, раскинувшийся на полнеба зеленоватый фейерверк. Рассыпаясь на кучу бесчисленных огоньков, медленно опускается вниз.

Это фосфор, догадываюсь я. Первый раз вижу такое, и это впечатляет. Не хотелось бы мне сейчас оказаться там, куда опускаются эти огоньки.

Но и здесь скоро будет не скучно.

Я это знаю наверняка, весь мой скромный опыт, знакомство с тактикой ВСУ говорит мне, что эти движения последних двух суток неспроста.

Утром, на рассвете, они атакуют при поддержке Брэдли.

Вот здесь, на выезде из села, стоит наша сожженная БМП.

Вот сюда, на этот пятачок, они и выкатятся, разнесут в хлам все наши домишки и высадят десант.
А те, кто сейчас залёг там, в темноте, перед нашими «глазами», подтянутся.

На «глазах» нынче выставлены десять человек по обе стороны дороги. Участь их незавидна. Этот наш авангард попадет в самый лютый замес, под огонь с двух сторон. Мало кто выберется оттуда.
С вечера ещё я делюсь своими соображениями с командиром. Он только машет рукой, мол, не нагнетай. А между строк я читаю: много там про себя думаете, в штормах своих. Специалисты хреновы.

Ну, ок.

Тем не менее делаю всё по своему.

В три я бужу старшего, говорю, что рубит сильно и надо мне немного поспать. Он с пониманием, потому что сам говорил, будет рубить, буди, сменимся.

Предлагает мне лечь в этой же комнате, место есть.

Но я говорю нет, пойду я туда, где раньше спал. И ухожу.

Надо поспать часика два, пока не приехали гости, думаю я.

Но поспать мне удалось в ту ночь только полчаса.

—

Танк — это серьезно. Это прямо совсем тяжко. Это ищи угол, садись на пол и просто молись, слушая как от близких разрывов слетает черепица с крыши. И вперемешку с танком прилетают кассетки.

Тоже классика ВСУ по выкуриванию противника из укрытий: подавить психику врага танком (а танк очень серьезно давит психику, много эффективнее стволки и миномёта), выгнать его наружу и покосить кассеткой. Ну или польками, это ещё круче.

По соседнему домику тоже самое. Там сидит один из командиров, и видно, очень на взводе.

Слышу, как по азарту он общается с артиллеристами: «По нам предположительно работает танк. Расстояние полтора-два километра. Погасите его».

Те говорят, мол, примем меры.

Меры никакие не принимаются, мы не слышим ни одного выхода с юга, а танк между тем очень бодро и настойчиво разбирает наши домики. Соседский уже стоит без крыши, у нас, похоже, сейчас обрушится потолок.

А в воздухе на минуточку вражеские FPV-дроны. И если в нашем домике появится дыра в крыше….

«Азарт» шипит и хрипит, вызывают одного из наших.

«Слышь, а там что за техника у вас ходит?»

Мы только сейчас во всем этом шуме и гаме разбираем лязг гусениц где-то в соседнем квартале.

А из радейки очень нервно доносится:

«Блядь, откуда она пришла? С юга или с севера?»

На юге наши, на севере — Работино.

Лязг уже ближе, но невозможно определить направление. Высунуться страшновато. У нас ничего, кроме стрелковки, нет. Все шайтан трубы побросали, уходя из дома утром. Ничего не взяли с собой.

Какая-то гусеничная техника прогромыхала рядом с домом.

В «азарте» прямо истерика.

«Откуда, блядь, техника? С севера или с юга? Уничтожить ее»

Блин, ты командир. Ты на азарте, на связи со штабом. У вас там что, никто не знает, что за техника ползает по селу среди бела дня? И если ты не знаешь, чья это техника, то зачем ты так категорично требуешь ее уничтожить?

Я все-таки сомневаюсь, что х-хлы посреди бела дня прыгнули в Брэдли и полетели сюда из Работино. Утром, по серости, это да, но не в два часа дня же …

А по радио в это время объявляют код воздушной тревоги. Я его второй раз всего слышу за все время здесь. Это редкость, очень большая. Нам ещё вертолетов их тут не хватало.

Вертолеты, к счастью не прилетают, может куда-то в другое место улетели, но снова начинает работать танк.

Соседний домик уже не скрывает паники и истерики.

«Уничтожьте! Эту! Тварь!»

Тварь кладет снаряды все ближе и ближе.

Я с грустью думаю, что это совсем не весело, пережить такое утро и в итоге сдохнуть под развалинами домика.

—

А чтоб не похоронили, думаем мы, надо все таки перемещаться.

До пункта эвакуации нам нечего и думать добраться под таким обстрелом. Но не так далеко есть ливневые трубы, мощные железобетонные, укрытые под асфальтом.

Вот туда мы и начинаем небольшими группами перебегать из дома, пока танк перезаряжает свой боекомплект.

Среди раненых один слепой, с ним много возни, он много времени отнимает, а времени особо нет.
Кассетки продолжают сыпать, дроны летают, и скоро ко всему этому снова присоединится танк.
Едва только заканчиваем перемещения со всеми этими слепыми, кривыми, косыми, танк начинает стрелять. Там уже в курсе о наших передвижениях, и танк четко бьёт по трубам. Трубы гудят, воют, башка раскалывается, но ты хотя бы понимаешь, что тут он ничего тебе не сделает. Тут они тебя не достанут. Ни танк, ни кассетка, ни камикадзе.

Тут уже надо просто сидеть до вечера а потом под прикрытием сумерек, часов в семь, идти дальше.

Нервное напряжение спадает, я немного расслабляюсь и вот только сейчас понимаю, до какой степени я устал.

Закрываю глаза. До семи ещё есть три часа, и можно попытаться вздремнуть.
Впереди у меня блуждания в темноте по южной части Н-ки, ночь в заброшенном доме, завтра весь день я проведу на пункте эвакуации, а вечером, через сутки то есть, рвану, наконец-то из этого села на первой же залетной буханке, сидя верхом на мешках с трупами наших солдат, чтобы они не выпали из машины через сломанные двери.

Поздно ночью я уже буду в расположении своей роты. Сильно уставший, но живой и здоровый, правда попахиваюший «двухсотыми».

—-

Казань — проводник.

Именно так он представился мне, когда мы познакомились в том злосчастном «доме с соломой».
Маленький, сухощавый, жилистый, он похож на индейца. Ему пятьдесят, но он очень бодр, силен и вынослив. Он в превосходной форме. Сгусток одновременно и энергии, и ледяного спокойствия.
Да он и есть самый настоящий индеец.

Когда в Н-ку заходят группы наших бойцов, именно Казань, знающий все окрестности, все минные поля, все входы и выходы в любую лесополосу, заводит и выводит их.

Казань точно знает когда и как, с какой скоростью надо идти.

Он знает и когда можно идти, и когда надо залечь в укрытие. Спорить с ним бесполезно. Если он считает верным, он может завести группу в укрытие и сидеть там с ней несколько часов.

Его не стоит в это время тормошить и задавать глупые вопросы: «А когда пойдем-то?».

Он не будет отвечать, вслушиваясь в гул канонады и задумчиво покуривая сигарету за сигаретой.
Казань разговаривает только тогда, когда он хочет говорить. Когда говорить он не считает нужным, его невозможно заставить это делать.

Он будет сидеть, смотря в одну точку своими прищуренными глазами и медленно курить, пропуская все слова, обращённые к нему, мимо ушей.

Всю свою жизнь Казань провел в тюрьмах.
На свободе он был суммарно с 18 лет года полтора.

Но он не шторм зет, нет.
Он контрактник. Совершив очередное свое преступление, Казань, прищученный ментами за жопу, отправился в военкомат и сбежал из-под их носа на войну.

Так он сам сказал мне.

Глядя на него я подумал, что не мне, конечно, определять человеческие судьбы, но именно здесь он на своем месте.

Что бы делал он в своем Верхнем Уфалее?

Пил бы, воровал, дрался.

У Казани нет ни жены, ни ребенка. Есть угол, оставшийся от покойных родителей, да и только.

Всю свою жизнь проскитавшись по тюрьмам и лагерям, он стал очень неприхотлив. Он мог упасть где-то в углу на пол и мгновенно заснуть. Будить его никогда было не надо. Достаточно было сделать всего лишь один шаг к нему, и его веки тут же мягко открывались, и на тебя смотрел его колючий, не выражающий никаких эмоций, взгляд.

Все то время, что я был в Н-ке, я лишь раз видел как он ест. У нас кончились продукты, и надо было идти за ними на другой край села. По улицам трещали кассетки, а недалеко от дома прилетали мины.
Казань, не говоря ни слова, мягким, кошачьим движением выскочил в проем в стене и, пригибаясь, побежал куда-то. Его не было ровно двадцать минут. Он вернулся, неся четыре банки тушенки и пачку галет.

У него все село покрыто такими «закладками». Он знает все, где что лежит.

Когда я устроил Мальчику разнос за то, что он не носит каску, и сказал, что завтра лично найду и принесу ему, и пусть только попробует не одеть, Казань, дремлющий в углу, показал большим пальцем куда-то за спину:

«Второй дом. Там пристрой. Увидишь. Слева лежит, прямо как зайдешь».

Как-то я обмолвился, что хотел бы раздобыть себе пистолет на то время, пока я тут за ленточкой. Ну, типа, пусть будет.

Казань немедленно отреагировал, назвав мне маршрут и описав дом, в подвале которого запрятан ящик с новенькими макаровыми. Я не пошёл, конечно, пистолет не стоил того, чтобы бегать за ним под кассетками и дронами-камикадзе.

Но сама осведомленность Казани даже в таком случае меня поразила.

Казань знал все подробности, предшествующие моему появлению здесь.

Уважаемый человек, он был вхож в штаб, на узел связи, ко всем возможным чинам.

Поэтому одним из первых он ознакомился с видеозаписью с дрона, на которой было отражено всё: как БТР влетел в ров, как мы бежим к лесополосе, как идиот-мехвод идёт в хохляцкое логово просить связи с Н., как гибнут мои товарищи…

От него я узнал это всё, сложил в общую картину, как там и что было.

Казань ночевал в той же комнате, где я дежурил, где спал на полу последние часы своей жизни Мальчик.

Когда Брэдли разнес в хлам переднюю стену дома, огромный ее кусок свалился прямо на него.
Какими-то неслыханными силами он уцелел, выбрался из под этих развалин, самым последним перебрался к нам.
__

Когда запаниковал старший в доме: «А что, может по двое съебываемся отсюда?».

Когда пригорюнились даже отчаянные даги.

Когда я сидел и гадал, сколько мне осталось жить.

Только Казань, сидя в углу с видом бесстрастного индейца, выражал абсолютную уверенность в благоприятном исходе.

«Сидим, не отсвечиваем. Из дома не стреляем, пока сюда не полезут. Уходить не надо, свои положат. Все. Следите каждый за своим сектором.»

Непоколебимое спокойствие мудрого чероки передалось и нам.

Потом, когда мы уходили уже из другого дома, который разбирал танк, это Казань отвёл меня в трубы под дорогой.

Поскольку я не был ранен, я уходил самым последним. Ради меня одного он вернулся в дом и ради меня одного снова совершил пробежку под обстрелом обратно.

Мы бежали по пустой улице, Казань впереди, я за ним. Сухощавый, маленький, жилистый пятидесятилетний дядька бодрой рысцой, не теряя темп, вел меня по дороге, местами перепрыгивая и обегая неразорвавшиеся «лампочки» и успевая вполоборота указать мне на них.
Больше мы с ним не виделись. Доведя меня до укрытия он, как истинный индеец, без лирики, не прощаясь, умчался куда-то обратно. У него было много дел.

Я часто вспоминаю его.

Внешне он напоминал мне моего дедушку.

«Дедулька», как я называл его в те времена, когда ему самому было пятьдесят с небольшим.

Иногда в сумерках мне казалось, что это мой «дедулёк» выскочил вдруг откуда-то оттуда, из условного 1983 года, и бежит сейчас бодрой рысцой по улицам Н-ки…

…. я очень надеюсь, что и сейчас где-то там, где трещат кассетки и бухают мины, Казань идёт (или бежит) выводить (или заводить) группы наших бойцов, спасать отбившихся, заблудившихся в лесополке и обречённых подорваться на мине солдат, подводит хитрыми, только ему ведомыми путями эвакогруппы к стонущим в кустах раненым так, чтобы незаметно для хохлов выдернуть их из пасти неизбежной смерти.

Я очень надеюсь, что с ним все будет хорошо.

И хотя, положа руку на сердце, я понимаю, что его место здесь, но пусть он вернётся в свой Верхний Уфалей.

И пусть как-то все сложится так, чтобы ему не пришлось там пить, воровать, драться….

А если даже и так…

Спасённые им люди, может, и не индульгенция от грехов, но во всяком случае они стоят того, что бы Казань вернулся в Верхний Уфалей.

Его зовут Айрат, а настоящий его позывной я сохраню в своей памяти.

Барс из детдома.

Он погиб, и я могу называть его настоящий позывной. И имя, и фамилию.

Ему уже все равно.

Он лежит, заваленный землёй неподалеку от «очка Зеленского». Мы его не забрали, и, наверное, его уже никто никогда не заберёт.

Барс, как комета, пролетел над землёй и растворился в небытие, бесследно.
Впрочем, у него осталась дочь. С ней он часто переписывался и созванивался по вотсапу.

Ее контакты он унес с собой. Барс был единственный, кто не сдал тогда телефон перед выходом.

Он такой был, все делал по своему.

Вся жизнь Барса была устроена через жопу.

Был он исключительно геморройным человеком, умевшим создавать проблемы на ровном месте, но в силу природной обаятельности и харизмы, обустраивавший все дело так, что его проблемы решали мы, все скопом.

Мы — это пять человек, живших отдельной коммуной на окраине города Т. в ожидании дальнейшего распределения.

Учебку я проходил в ДНР, там и была сформирована наша рота. Будучи отправленной на фронт, она с первых же дней показала свою абсолютную неслаженность, небоеспособность и неуправляемость как боевая единица. Понеся чудовищные потери, она была выведена в Т., и отсюда ее личный состав раздергивался по другим боеспособным частям.

В тот период, когда моя рота получала боевое крещение, меня в ее рядах не было.

Через три дня после прибытия за ленточку 15 человек из нашей роты, в их числе и я, были откомандированы в Н-скую бригаду морской пехоты в группу эвакуации раненых. Там я пребывал две недели, а, после того, как Н-ская бригада была выведена на ротацию, меня возвратили в свое подразделение, уже выведенное с фронта в город Т.

Роту я застал в ужасающем состоянии.

Пьянство, мародёрство, поножовщина, полное отсутствие дисциплины и, что самое главное, отсутствие командиров. Командиры, тоже набранные из спецконтингента, жили отдельно, предаваясь неге, сибаритству и распродаже армейского имущества.

Забегая вперёд, скажу, что по состоянию на сегодняшний день все эти люди сидят в тюрьме. Кое-кто, причастный к особо тяжким преступлениям, получил уже пожизненный срок.

Т. е. да, такие печальные инциденты имели место быть, но относительно недолго, все это было пресечено слаженной работой военной полиции, органов госбезопасности, а виновные получили суровые наказания.

Однако в тот момент, когда я вернулся в город Т,. там творился кошмар.

Вот в этих условиях я, объединившись с другими адекватными сослуживцами, съехал со своей располаги в другое место неподалеку, и мы обосновались там.

Сначала нас было трое, потом к нам присоединился Барс, а потом ещё один.

Барс пришел к нам с «кичи», помятый, голодный и потрёпанный.

Напоминал он какого-то кота, ушедшего без спроса гулять на улицу, крепко побитого на ближайшей помойке своими дикими сородичами и вернувшегося домой.

Его пустили и обогрели, хотя с первых минут было ясно, что мы реально завели себе кота. Потому что ни денег, ни сигарет, ни чего-то ещё путного у Барса с собой не было. Но самое главное, что я как человек, осуждённый по ст. 159 УК РФ, понял мгновенно — у этого пассажира ничего не будет никогда.

Пассажир был абсолютно безнадёжен в смысле материальных ресурсов.

Он даже зарплатную карточку в Ростове сумел оформить через жопу, и теперь жалование ему не приходило.

Но вопрос о принятии новых членов нашей коммуны решался коллегиально, Барс был обаятелен, смирен и улыбчив, так что мне оставалось лишь мрачно и недружелюбно смотреть на него со своего топчана.

Не взирая на мой настрой, кот протянул мне свою лапку и представился: «Рома».

Мне ничего не оставалось, как подать ему руку в ответ и смириться с тем, что шлюзы канала, по которому станут утекать наши скудные ресурсы, открыты безвозвратно. И обратного течения по этому каналу не будет.
______

Барс был совершенно бесполезен в хозяйстве.

В роту худо-бедно, несмотря на весь бардак, привозили продукты, и надо было за ними ходить.
Отправлять Барса было бессмысленно. Он уходил в штаб и залипал там на халявном вайфае. Идя в магазин за хлебом, он на все деньги покупал пива и, не моргнув глазом, говорил, что хлеб в магазин не привезли, но не зря же я ходил. Купленные на общак сигареты Барс щедро раздавал всем страждущим, притом что мог сам в один присест выкурить полпачки.
Пока его не было, к нам и не думали ходить обитатели «синей ямы», откуда мы съехали, но, едва появился Барс, народная тропа перестала к нам зарастать.

Толпы людей зачастили к нам, часто еле стоя на ногах. В основном для того, чтобы дать Барсу просраться (он умудрялся чудить везде, где только мог), ну и заодно опустошить наши запасы сигарет, чая, кофе или продуктов. Потому что это нам приходилось угомонять общественность и заливать барсовы исполнения чаем, кофе и чем только ещё…

Каждый из нас по нескольку раз за день собирался пристрелить его, но обаятельный кот всегда умел вывернуться и обезоружить любой самый праведный гнев.

В один прекрасный день к нам приехали люди из того подразделения, где я служу сейчас.
Я сразу же понял, что надо ехать, и ехать немедленно. Сидеть в городе Т. становилось все более и более чревато проблемами.

Мои опасения, к слову говоря, подтвердились. Через несколько дней после того, как мы уехали, в расположение заявилась военная полиция, все обитатели «синей ямы» были частично возвращены обратно в исправительные учреждения с добавкой по новым статьям, а частично отправлены на особо сложные участки фронта, где и сложили свои головы.

Я уехал туда, где нахожусь сейчас, сагитировал ехать со мной своих товарищей. Разумеется, мы взяли с собой и кота.

Первое задание мы получили через три дня после прибытия. В группу вошли я, Барс и ещё двое обитателей нашего кибуца с окраины города Т.

Во главе нашей группы встал старослужащий, я назову его мистер Грин, и в качестве опытных бойцов ещё двое.

Далее началось наше путешествие в «очко Зеленского», описанное мною ранее.

Два супервоина как истинные мачо сломились от нас в лесополосе на подходе, и на исходную точку в пробку, образованную засевшими в нашем опорнике хохлами, вышли мистер Грин, я, Барс и ещё двое с нами.

Мистер Грин решил провести разведку боем.

Мистер Грин имел основания полагать, что хохлы покинули опорник. Обстреляв их из пулемета, выпустив по ним выстрел из гранатомёта и не получив ни одного выстрела в ответ, мистер Грин кликнул добровольцев, готовых пойти с ним.

Один из наших бойцов контролировал сектор с тыла нашей позиции и не рассматривался как кандидат.

Пойти должны были или я, или Барс, или третий с нами.
Я сидел на дне траншеи и набивал опорожненные магазины. Когда мистер Грин предложил кому-то из нас пойти с ним, я отвёл глаза в сторону. Отвёл глаза в сторону третий из нас.

А Барс…

… По законам жанра непутёвый Барс должен был сказать, твердо и мужественно: «Я пойду».
Но Барс тоже отвёл глаза в сторону.

И тогда мистер Грин, видя, что добровольцев тут нет, ткнул пальцем в Барса и сказал: «Давай тогда ты, пошли со мной».

И Барс пошёл.

Я проводил его взглядом и продолжил дальше набивать магазины.

А потом была дикая трескотня, крики, и из-за угла окопа выскочил мистер Грин со словами: «У нас минус один».

Мистер Грин и Барс дошли до «штанов», где окоп раздваивается. Там был блиндаж и мистер Грин его зачистил, приказав Барсу быть у входа и следить за «штанами».
Барс, как всегда, все сделал по своему. Он оставил мистера Грина в блиндаже и тупо пошел вперёд.

Прямо в «штанах» его изрешетили в упор.

Мистер Грин успел увидеть только, как он лежит в проходе и стреляет в конвульсиях из автомата.
Помочь ему было ничем нельзя.
______

Барс погиб совершенно нелепо в силу своей кошачьей неуправляемости и органической неспособности делать то, что тебе говорят.

Ни я, ни мой товарищ, будь на его месте, не совершили бы такой глупости.

Но мы не пошли. А он пошёл.

А будь с нами те, что свалили в лесополосе, расклад был бы совсем другой. Мы бы прошли эти «штаны» без потерь, потому что именно на зачистку таких «штанов» нас и натаскивали в учебке. Натаскивали так, чтобы не оставить противнику никаких шансов.

В моей жизни здесь было много ситуаций, в которых я, окажись там или там, непонятно как бы себя повел.

Но эта ситуация именно та, где я могу точно смоделировать свое поведение.

В этом и горечь ее.

И поэтому этот случай я буду помнить всегда и корить себя за то, что отвёл тогда глаза в сторону.

Я пасанул перед барьером, который мог гарантированно преодолеть.

Не думаю, что я здесь один такой. Думаю, у многих был такой барьер. Об этом совестно и неприятно говорить. О таком стараются забыть, тем более если есть в активе дела, где ты проявил себя должным образом.

Но признать свою слабость — это тоже барьер.

И хотя бы его ты должен преодолеть.

Если хочешь, конечно, быть честным хотя бы самим с собой.

На передок нас доставили на вертолетах.

Прямо из ДНР.

Я первый раз в жизни летел на вертушке и все время, не отрываясь, смотрел в иллюминатор, глядя на незнакомые мне края.

До этого я год видел только леса вокруг ИК 53, г. Верхотурья Свердловской области, а сейчас передо мной проплывали бескрайние равнины «новых территорий’, с редкими, чахлыми лесополосами.

Не то что бы я никогда не видал таких мест, видал, конечно.
Я же частенько катался в Астрахань на рыбалку, бывал в Оренбуржье, да и поблизости, в Челябинской и Курганской областях есть похожие ландшафты.

Но все равно мне было непривычно вот так вот, в короткий срок, вырвавшись из клетки, оказаться в совершенно не похожих на мою среду обитания краях.

Вертолеты высадили нас в чистом поле, где из ближайшей лесополки сразу же выехали несколько Уралов.

Прямо с кузова началась выдача автоматов и снаряжения.

Все то же самое, с чем мы работали в учебке.

Кто-то, строя из себя бывалого воина, начал ворчать: «Бля, и тут АК 12… Говорили на передке 74 дадут».

Бывалые воины в курсе, что «двенашка» говно и реальные пацаны воюют со старым добрым АК-74.

Через несколько дней, не сделав ни единого выстрела, накрытые артой, часть из бывалых воинов будет по запчастям разбросана по лесополосам, и ей Богу, не все ли равно, АК-12 или АК-74 был у них в руках?

Мне, в частности, все равно.

Я не бывалый воин, мне что ни дай, результат будет все равно одинаковый.

Поэтому я спокойно беру АК-12, штык-нож, бронежилет и каску, и отхожу в сторону.

Не так я себе все это представлял.

Я думал нас привезут в располагу, разместят, накормят, утром выдадут оружие и снарягу, затем, потихоньку начнут выводить на задачи.

Нас же, вооружив и снарядив в чистом поле, грузят по тридцать человек в другие грузовики и сухо уведомляют, что прямо сейчас мы едем на передовую, на позиции.

Все немного подавлены таким стремительным развитием событий, но делать нечего, едем.

В грузовике тесно и жарко. Сидим как селёдки в бочке, друг на друге. ГУФСИНовский воронок вспоминается как такси бизнес-класса.

Общественность ропщет.

Мат и проклятия в адрес Минобороны густо заволкаивают кузов. Мат сыпется в адрес друг друга за отдавленные ноги, за случайные прилёты локтем по лицу. На ухабах все подпрыгивают в воздух, валятся друг на друга. И это при том, что все в броне, в красках, с оружием в руках.

Едем долго.

По дороге КамАЗ ломается.

Передок уже близко, слышится канонада.

Всех выгружают, с вещами. В кучу сбрасываются вещи, мы рассыпаемся по ближайшим кустам, прячемся от возможного появления дрона.

Водитель ковыряется с машиной, что-то чинит, грузимся обратно.

Я уже в кузове понимаю, что потерял штык-нож. В учебке его не было, как крепить, я не знаю, прицепил как-то криво к ремню, и он сорвался у меня в кустах.

Тронулись.

Снова едем, машина сворачивает с дороги в лесополку, команда на выход.

Снова все вещи в одну кучу, снова рассредотачиваемся по кустам, машина уходит, мы получаем команду собирать вещи небольшими группами, не толпиться и рассредотачиваться по лесополосе.

Все, мы приехали в пункт своей временной дислокации.

Здесь мы начинаем потихоньку обживаться, окапываться. Но уже днём приходит приказ перемещаться в другую лесополку.

Собираем вещи и тащимся в другое место, за километр отсюда. Все разом тащить невозможно, часть вещей я оставляю на потом.

Возвращаюсь за ними и понимаю, что у меня уже украли спальник.

«Сука, крысы ебаные,» — у меня нет других слов, потому что ближайшие дни я буду спать на голой земле.

Товарищ с лагеря отдает мне свою гражданскую куртку (тут многие тащат с зоны огромные баулы, набитые вещами. Все это будет утрачено и выкинуто в ближайшие дни, но пока что пыхтят и тащат), на ней я и буду спать сегодня вечером.

Окопались кое как, прошел день.

Стреляют вдалеке, по нашей лесополке прилетов нет. Беспокоит больше танк, работающий неподалеку, боимся, что будет по нему ответка, а достанется нам. Но Бог милует.

————

Между тем жрать нечего. Воды нет.

Сухпай привозят на второй день, по одному на три дня. Воды нет. Неподалеку болотце зелёного цвета, берём воду оттуда, в сухпае есть таблетки дезинфицирующие, спасаемся ими.

Командиры похохатывают: «Вот вам не похуй после лагерной баланды. У вас желудки гвозди переварят».

У меня да, а кто-то дрищет с этой воды.

По ночам идёт артиллерийская перестрелка. Мы лежим, глядя в звёздное небо, а над нами летают снаряды: русский туда, украинский отсюда.

Мы размещены фактически прямо перед позициями нашей артиллерии.

Как блаженные, не понимая, что к чему, мы веселимся, шутим, окапываемся. Ничего не страшно.
Все воспринимается невсерьез.

Дичайшие вещи, от которых у меня сейчас волосы дыбом бы встали, тогда воспринимались на должном, мол, так и надо.

Утром следующего дня до нас доносится трескотня стрелкового боя. Где-то рядом. Стрекочут автоматы, потом пулемётная очередь.

Вот оно… Сразу же проходит лёгкое, беззаботное настроение. Появляется тревога.

Предчувствие первого боя. Мысли о том, что он может стать и последним.

Вечером объявляют боевую тревогу. Команда выдвигаться на позиции.

Ну, вот и пришел этот час…

Сердце стучит, в горле пересохло, волнение дикое, тревога, ноги ватные.

Собираюсь, одеваю броник, каску, хватаю автомат.

Гуртом, как стадо баранов, толпой, бредем по тропинке куда-то туда, где трещат автоматы.

Командиров нет, они где-то уже там, впереди. Взводы и отделения перемешались.

Заходим в соседнюю лесополосу, рассасываемся по ней, все так же, неорганизованно, без команд.

Враг где-то там, впереди.

Сейчас мы его атакуем и покажем чудеса храбрости и отваги. Пусть мы ещё необстреляны, возьмём духом.

Впереди, разумеется, не враг, а наши солдаты в окопах. Именно их мы сейчас идем громить и бить.

Слава Богу, пока что ещё никто не стрелял.

Оттуда бежит офицер, машет руками.

«Стой! Стой, блядь. Вы кто, нахуй? Вы куда?»

Если бы вместо ответов на русском языке мы бы издали что-то вроде бееее…. Мееее…

Ну, примерно тот же уровень информативности был бы, но зато более ярко и красочно.

По существу.

Как-то нашли наших командиров, утрясли ситуацию.

Нас начали заводить в окопы.

В окопах паника и ужас.

«Блядь, ебаны в рот, рассредотачивайтесь! Вы какого хуя столпились ? Щас птица срисует, наведёт арту нам всем пизда!»

Все в полном шоке от нашего появления.

Как-то, с грехом пополам нас рассаживают по окопам.

«Только ради бога, пацаны, не шароебтесь. Сидите тихо».

—А где х-лы, откуда пойдут?

—Какие х-лы, блядь??? Впереди ещё одна линия наших окопов».

—А х-лы где?

—Да я е*у что ли где х-лы? Спят они уже, б*дь. Впереди поле там, они х*й поели что ли, через поле на окопы бежать? Угомонитесь, б*дь.

С позиций возвращается наш танк. Он должен пройти через нашу линию, это нормально. Но наш штормовский гранатометчик впадает в экстаз: “Танк!Танк! Танк!”.

Хватает РПГ и бьёт по нему.

Стрелять он толком не умеет, понятное дело, выстрел уходит куда-то в сторону Марса.

Контрабасы, в чьи окопы мы завались, как стадо баранов, отбирают у него шайтан-трубу, молча, со злостью бьют.

Мы отбиваем его, отаскиваем в сторону.

Все молча, без криков, с пыхтением и кряхтением.

Гранатометчик перепуган, по лицу его течет кровь, его тащат за лямки бронежилета куда-то
вглубь окопов, парни, кто покрепче, встают между разьяренными контрабасами и ним.

Как-то всё утрясается.

Между тем командир нашей роты командует отход.

Зачем мы сюда пришли и что от нас хотели, непонятно.

Командира никто не слышит. Он удаляется в окружении своих оруженосцев, шнырей и командиров взводов. Мы, предоставленные сами себе, ещё час тусуем на позициях, любуясь звездным небом, а потом, устав ждать у моря погоды, по двое, по трое, передавая информацию друг другу, начинаем выползать из окопов и в кромешной тьме, падая, спотыкаясь, пробираемся назад в расположение.

На следующий день командир объявляет, что пятнадцать человек из нашей роты передаются в распоряжение другой части, в группу эвакуации раненых.

Я попадаю в этот список.

—

«Ну и слава Богу»- думаю я.

Вчерашний бардак не вызывает у меня оптимизма, я с облегчением покидаю свою роту, прощаюсь с ребятами, с которыми прилетел сюда, прошел учебку.

Думаю, что больше мы не увидимся.

Перед уходом разживаюсь спальным мешком. У нас уже есть первые дезертиры, спальник одного из них передается мне.

Отлично, думаю я, выдвигаясь в путь.

На самом выходе из лесополосы начинается артобстрел. Х-лы, наконец-то, вычисляют наше расположение и начинают по нему работать. Точь-в-точь, как только я его покинул.

Мы, пятнадцать человек, ещё только пробираемся по лесам и полям в расположение своего нового места службы, а там, где я недавно был, уже первые потери.

Ангел-хранитель поцеловал меня в макушку первый, но не последний раз в этой эпопее.
Впереди моя двухнедельная служба в Н-ской бригаде морской пехоты Черноморского флота, достаточно известной, к слову говоря, по фронтовым сводкам.
Там, в ее рядах я и познакомлюсь со зловещим словом «Работино».

Но это будет чуть позже, а пока я бреду по лесополосе в абсолютную неизвестность, оставляя позади себя прилёты и разрывы.

Кончается один из первых моих дней за ленточкой.

До позиций Н-ской бригады морской пехоты мы добрались уже в сумерках.

Нас встретили и разместили в какой-то яме, накрытой маскировочной сеткой.
Мест было мало, поэтому спали по очереди.

В час ночи меня разбудили, и отвели на «глаза», а на мое место лег другой человек.

Так началась моя эпопея с морпехами.

Морская пехота не строит на своих позициях сплошные, сквозные окопы. Это их фишка.

Упор идёт на индивидуальные стрелковые ячейки.

Считается, что сплошной окоп для подготовленной штурмовой группы объект, проходимый за десять минут. А вот позиции, состоящие из индивидуальных ячеек, способных вести круговую оборону, так просто не возьмёшь.
Вот примерно в такой ячейке я и простоял первую ночь до утра.

В пять меня должны были сменить, но где-то в четыре позиции Н-ской бригады атаковала штурмовая группа противника, завязался бой, растянувшийся до двенадцати.

Мне было сказано оставаться в ячейке в положении «к бою» и ждать дальнейших команд.

Так, прибыв сюда в группу эвакуации, я оказался с первых же часов в положении обычного стрелка.

В этой ячейке я пережил свой первый полноценный артобстрел, словил в каску первый осколочек.

Ячейка была наблюдательной, не подготовленной для полноценного боя, пережить в ней атаку дрона-камикадзе, сброс с бабы-яги или что-то ещё серьезное, было бы невозможно.

Но я ничего этого не знал, поэтому был спокоен и хладнокровен. Обстрелы пережидал,
скрючившись на дне, а потом вылезал наверх и водил по сторонам стволом автомата, ожидая атаки х-лов.

Как это должно было выглядеть, я представлял себе очень смутно.

Сказать, что я ждал, что х-лы пойдут на меня густой цепью с автоматами наизготовку, с засученными рукавами и губными гармошками, а впереди будет идти пан хорунжий со стеком, похлопывая себя по голенищу сапог — было бы преувеличением. Но незначительным. Как это будет выглядеть на самом деле, я понятия не имел.

Когда шум боя стих, меня сменили.

Я перебежал в яму под сеткой, попил чай и едва лишь закончил, меня позвали наверх.

Выскочив, я увидел процессию, напоминавшую похоронную.

Шесть человек, по трое в ряд, тащили сетчатые носилки, на которых лежал стонущий парень с огромной, распухшей до слоновьих размеров ногой.

Меня воткнули в ряд вместо одного из носильщиков, двое по центру отпустили носилки и убежали назад, откуда пришли, а нам скомандовали «пошли!».

И начался мой первый эвакуационный маршрут.

Мы бежали по лесополосе, по узкой тропе, перехватываясь в совсем уж густых зарослях, переносили его на поднятых руках там, где невозможно было пронести.

Вытащили из леса на поле, и там бежали, с отрывающимися руками, по открытому пространству (другого пути не было), три километра.

По дороге мы, не сговариваясь, поставили носилки на землю и стянули с себя бронежилеты, каски, скинули все в траву, и побежали дальше, налегке.

Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, а тогда это казалось ординарным делом. Ну, тяжело же бежать в бронике и каске. Вроде не стреляют по нам, что бояться-то?
Встречные морпехи, идущие оттуда, куда мы несли раненого, крутили пальцами у виска.

Сейчас и я бы покрутил.

А тогда…

Я не могу без содрогания вспоминать свою наивность и безрассудность первых дней.

Заметив, как один из носильщиков постоянно мониторит небо, я спросил, что он боится, видно же, что мы несём раненого. Не будут же они атаковать санитаров.

Как такой блаженный идиот пережил эти две недели, я, право, не знаю.

Мы дежурили и ночевали все в той же яме, под сеткой.

Находились в ней 24/7.

Пережидали там артобстрелы, спали, ели, выбегали по команде «эвакуационная группа на выход!», бежали, иногда за километр, на позиции, за трехсотым, грузили его на носилки и назад, снова на то поле и на пункт эвакуации.

Сперва я представлял себе это все, как в американских фильмах про Вьетнам.

Вот мы такие бежим с носилками, прилетает вертушка, мы закидываем туда трехсотого, вертушка взлетает и исчезает за горизонтом, и мы, выдохнув, утираем рукавом пот со лба…

На деле же мы сгружали раненых в дальней лесополосе, там ими занимался военврач, помогал им, как мог в полевых условиях, и они часами ждали прибытия техники для забора.

Некоторые умирали там, не дождавшись вывоза.

Вот это было самое обидное.
Четыре километра, обливаясь потом, с пересохшим ртом и немеющими руками тащить человека, чтобы он потом тихо ушёл, не дождавшись полноценной медицинской помощи.

Врач не мог один в лесу творить чудеса.

Он был на пределе своих сил.

Его должны были сменить ещё неделю назад, но не меняли. И он с утра до вечера возился с горой окровавленного, стонушего мяса. Помощь ему оказывали двое медиков, не имеющих никакого специального образования. Простые солдаты, их научили элементарным вещам, типа перевязок и уколов, это они и делали.

Конечно, он пил.

Никогда не видел я его валящимся с ног, но и трезвым, как стёклышко, я тоже видел его не часто.

Сейчас я понимаю, что нас загнали туда, в эту бригаду, как дармовое мясо, расходный материал: ноги и руки.

Никто не ждал, что мы выживем в этой яме сколько-нибудь длительный срок.

То, что выжили, это чудо, на которое расчета не было.

А мы по неопытности своей воспринимали все это как должное. Война же. Передок. Так и должно всё быть.

Часами сидели там, когда снаряд падал то спереди нас, то сзади. Вопрос, когда он упадет, наконец, в нашу яму, покрытую маскировочной сеткой, был вопрос времени.

Но мы это тоже воспринимали стоически, как должное. А как может быть по другому? Служба такая.

Рядовые бойцы и младшие командиры относились к нам, зекам, как к равным. У нас были братские отношения. Начальство же повыше рангом воспринимало нас как двуногий тягловый скот и свое отношение даже и не скрывало. Мы были для них что-то вроде хиви при пехотной дивизии Вермахта. Расходник, требуемый для того, чтобы освободить для более важных дел своих штатных бойцов.

Кормили нас, впрочем, наравне со всеми.

Со снабжением там было совсем туго, но то, что доставлялось на передок, распределялось поровну.

Мы получали тот же сухпай, что и все, так же поровну делились сигареты и вода.

Отношение командования изменилось лишь тогда, когда рота, к которой мы были приписаны, понеся огромные потери, была, наконец-то, выведена в тыл.

Позиции с ямой были оставлены.

Ранним утром, в сумерках, мы снялись без шума и ушли на пункт эвакуации, где погрузились в КамАЗы и уехали.

Нас, в яме, едва не забыли.

Наш непосредственный командир, 23 года отслуживший в ВСУ, а в 2014 году перешедший на русскую службу, велел нам находиться на месте и ждать особых указаний.

Больше мы его не видели. Встретились уже в тылу.

Из ямы нас выгнали совсем другие люди, уходившие в числе последних.

Х-лы, видимо, только сейчас спалили отход и начали крыть по нам из арты.

Поэтому, если первые уходили неспешным шагом, то мы уже просто бежали.

Как белогвардейцы в Крыму прыгали на последний пароход, так и мы запрыгивали на ходу в отходящий КамАЗ…

От роты остались одни ошмётки, но именно из этих ошметков должны были быть сформированы штурмовые группы для боёв за Работино.

Это был самый пик этих событий.

Я тогда впервые услышал название этого населенного пункта.

Сначала его упоминали вполголоса между собой в формате окопных слухов: «сапоги в Работино».

У морпехов флотская терминология, понятие «сапоги» у них зачастую просто переводится на противника.

Как они отличают свои «сапоги» от украинских, я не понял, но применительно к Работино гадать не приходилось.

Затем пришел официальный приказ сформировать штурмовые группы и выдвигаться в Работино на выполнение боевых задач.

Вот здесь про нас и вспомнили.

Зеки одномоментно стали «вы такие же, как и мы, мы одно целое, мы — Н-ская бригада морской пехоты».

Про группу эвакуации все забыли, она утратила смысл своего существования и была расформирована.

Мы были распределены по взводам и отделениям и на какое-то время пополнили собой ряды морской пехоты Черноморского флота.
_______

Над школой в Работино был поднят украинский флаг. Это стало символом и знаком его падения.

В этот же день наше командование предприняло последнюю отчаянную попытку отбить поселок.

В Работино были отправлены все наличные силы, в том числе выжато все из нашей потрёпанной роты.

В строй были поставлены все.

Единственное, что нам, зекам, было предложено пойти добровольно. С оговоркой «пока».

«Пока добровольно».

Я не стал ждать, когда в меня тыкнут пальцем и вызвался добровольцем в одну из групп.
Много позже, когда добровольцев кликнет мистер Грин, я отведу глаза.

Но это будет позже, а тогда я вызвался один из первых.

И теплым августовским вечером я вместе с другими бойцами Н-ской бригады отправился срывать жовто-блакитный прапор с руин работинской школы.

Работино здесь называют в двух формах: с ударением на середину и на конец.

Последняя форма отсылает к Бородино, и лично мне нравится больше.

Бои за этот населенный пункт должны обязательно остаться в военной истории и, я думаю, ещё ждут своих летописцев.

Мое участие в данных событиях носит совершенно микроскопический характер, общую хронологию событий и картину я не знаю, поэтому развернуто и комплексно расписать этот героический эпос у меня не получится.

Я знаю лишь то, что Работино было превращено в пылающий ад, снесено с лица земли, обращено в руины, и все это унесло жизни многих людей с обеих сторон.

Каждый квадратный метр его земли пропитан кровью.

Сотни людей погребены в его руинах, и их останки лежат там и поныне.

Я знаю, что наши стояли в Работино насмерть, показывая чудеса героизма и стойкости. Но и противник показал себя самым лучшим образом.

Украинский солдат — вынослив, неприхотлив, идейно мотивирован, настроен идти до конца.
47 бригада «Магура» — одно из самых боеспособных соединений ВСУ, была задействована в боях за Работино, и показала себя очень сильным и серьезным противником.

Я был зачислен в резервную группу, которая должна была ожидать своего часа в лесополосе под селом, и зайти в населенный пункт поутру, в серости, тогда, когда это понадобится.

Небольшими группами, по 5-6 человек, нас начали завозить на точку и скрытно рассредотачивать по лесу.

Перевозили на бортовом уазике в одно место, а оттуда нас забирал настоящий джихадмобиль, типа таких, какие я видел только в репортажах с Ближнего востока.

Какой-то древний монстр японского автопрома, пикап с выкорчеванными сиденьями.
Джихадмобиль перевез нас в лес, а здесь мы уже сами искали кусты погуще и залегали до утра.
Это был мой первый боевой выход. Группа эвакуации не в счёт. Настоящее дело было вот оно. Я вспоминаю тот вечер и сердце непроизвольно начинает биться быстрее.

Тогда особого страха не было. Волнение и тревога были, а страха нет.

Когда карабкался на БТР, отправляясь в «под Работино» страх был уже. Потому что я знал, куда еду, и мне туда очень не хотелось.

А сейчас я ничего не знал. Понимал, что это опасно, но картины перед глазами не было.
Были волнение и тревога, и детский, идиотический восторг от того, что это происходит со мной на самом деле.
…

Мы зашли в лесополосу в 19-00. Всего нас было 15 человек из Н-ской бригады морской пехоты, из них четверо наших, шторм Z. Мы держались чуть наособицу от остальных. Я, со своим товарищем Сашей из Ставрополя, а чуть дальше двое других.

Залезли под куст орешника, я вытянулся на земле, скинул подсумки с магазинами, снял каску, положил под голову и принялся любоваться звездным небом.
…

Через полтора месяца Саша будет разорван на куски двумя дронами-камикадзе, а мне предстоит долгое и тяжёлое общение с его супругой, чтобы аккуратно подвести ее к горькой правде и дать подсказки, где искать бренные останки ее мужа.

Сильная женщина, она мужественно перенесет этот удар судьбы и сделает все возможное, что бы Саша не пополнил собой список безвестно сгинувших русских солдат.

Командир ей не позвонит. Она сама найдет его. С моей помощью, разумеется.

Но это все будет потом.

А пока — орешник, звёздное небо и виды на предгорья Северного Кавказа в мечтах.

Время перевалило за полночь.

Я начал дремать, изредка поглядывая на часы. Утром нас ждёт Работино. Там над развалинами школы висит украинский флаг, а рядом притаились две пулеметные точки. Там загадочный, страшный зверь Брэдли. Там много х-лов с автоматами.

Туда уходят и пропадают с концом, бесследно, наши группы. Никто не знает их судьбу. Работино пожирает их как Бермудский треугольник.

Но меня это очень мало беспокоит. Для меня это все пока что теория. Тревожная и волнительная, но теория.

В три часа ночи я слышу какой-то шум. Едет грузовик и ещё какая-то машина. И ещё какой-то непонятный пока звук.

Поворачиваю голову и вижу вдали сквозь кусты свет фар. Непонятный звук это музыка из магнитолы.

На поляну, метрах в двадцати от нас выруливает Урал, рассыпаются люди с фонариками. Шумят, кричат, откидывают борта, начинают выкидывать из кузова противотанковые мины.

Прямо выкидывают, как куски бетона. С лязгом, грохотом, матюками.

На дороге встаёт буханка, оттуда тоже кто-то выходит.

Все как на пикнике.

Громко, на весь лес играет Инна Вальтер.

Мы все просто лежим в своих кустах и смотрим на все это, не понимая, что происходит и как такое вообще может быть.

Не хочу я ждать,
Не хочу я тосковать,
Я хочу позабыть тебя…

Страдает самая популярная певица российских колоний общего, строгого и особого режимов, яркая брюнетка с красивым голосом.

Эту песню я слышал на швейке раз пятнадцать за смену.

Я уехал ведь не только от колючки, овчарок, конвоя на вышках. Я уехал ещё и от Инны Вальтер.
Но Инна Вальтер догнала меня в лесополосе под Работино. Как Скарлетт О’Хара. она скакала за мной три дня, даже больше.

Первый прилет произошел примерно через десять минут после появления Урала со светомузыкой. Видимо, не только мы, но и х-лы впали в ступор от такого феерического разгильдяйства. Обычно они реагируют быстрее.

Бахнуло впереди, метрах в сорока от нас. Быдыж… Несколько секунд тишины. Тыртыртыртыртыр!
Кассетка!

Все, надо сваливать.

Лесополоса зашевелилась.

Второй прилет сразу же после первого, уже ближе.

Мы начинаем организованно отходить вниз, к дороге. Без паники, без суеты.

У саперов напротив, начинается какая-то бестолковая беготня, крики, мельтешение фонарей,

Инна Вальтер продолжает страдать.

Вышли на дорогу, кто-то орет: «ракета пошла! Ложись!’.

Я вижу, что ракета пошла.

Ракета с кассетным боеприпасом великолепно видна на ночном небе.
Вижу выход, далеко, расстояние определить не могу. Достаточно медленно плывет по небу, будто комета.

Где-то над нами гаснет. Все, сейчас будет прилет. Падаю на землю, вжимаюсь в нее, группируюсь, руки на каску. Свист. Взрыв совсем рядом. Замирание сердца. Тыртыртыртыртыр….

Разрываются, один за другим «лампочки». Тело напрягается в предчувствии дикой боли. Нет, кусты погасили все.

Рядом со мной с размаху падает на землю какое-то тело. В шортах, в майке. Без головного убора.
«Брат, где здесь укрытия?»

«В душе не е*у» — отвечаю ему я.

Откуда я знаю где здесь укрытия. Да и знал бы…

Твари. Хоть бы вас посекло всех здесь. Скоты тупые.

Он вскакивает, бежит куда-то дальше, в темноту.

Я встаю, перекликаюсь со своими, продолжаем организованно отходить.

Из леса, как стадо орангутангов. высыпают саперы. Их много. Они бегут, сшибают нас с ног, запинаются, падают, вскакивают, орут что-то. Инна Вальтер умолкает, буханку пытаются завести, но что-то идёт не так.

Мы быстрым шагом, не теряя друг друга из вида, отходим.

Саша куда-то пропал.

Переодически перекликиваемся. Х-хлы кладут кассетки немного в стороне, выбивают ту часть леса, где никого, слава Богу, нет.

Идём. Дорога упирается в т-образный перекресток, поворачиваем туда.

Здесь они нас и ловят.
Три кассетки сразу же падают в центре толпы саперов, бегущих по дороге и по лесу. Грохот разрывов, треск «лампочек», крики. Стоны из кустов, мимо которых мы проходим.

Все в пыли. Не видно вообще ничего. Иду строго за одним из своих.

Все вокруг для меня делятся на два круга: первый это морская пехота, а внутри этого круга наши, штормы. Это я и ещё двое. Саша куда-то пропал. Саша не откликается.

На саперов насрать. Пошли они нах*й. Сволочи. Из-за них всё.

Свист. Падаем на землю. Грохот. Треск.

И крики моих товарищей, штормовцев, шедших впереди меня: » я триста! Я триста!»

Обоих скосило. Оба корчатся на земле.

У меня ни царапинки. Все забрали они, выступив моим живым щитом.

Весь такмед вылетает из головы. Что-то куда-то ползти… Как-то пристраиваться с боку…

Плевать, короче. Падаю на колени рядом с первым. Нащупываю у него на бронике свёрнутый жгут. Свой берегу.

«Куда?»

«Нога…»

«Какая, б*дь?»

«Левая»

Щупаю ногу. Тут кровь. Тут сухо. Накладываю жгут. Бодрю второго трехсотого, «щас, братишка»…

Зову Сашу.

«Став! Став! Ты где, бл*дь, *баны в рот!»

Он не откликается. Пятигорск молчит. Заснеженные предгорья Северного Кавказа не придут мне на помощь. Я один с двумя ранеными на дороге. Где-то впереди мелькают в пыли какие-то тени, но они далеко.

Только бы не прилет сейчас. Надо помочь товарищу встать. Он тяжёлый по весу. У него перебита нога, но ему придется ковылять на ней, собирая все свои силы. Мне надо тащить второго, тот совсем плох. Стонет и корчится на дороге.

Я обращаю внимание, что рядом, параллельно, ещё дорога, и именно по ней проносятся машины. Откуда они здесь? Я не понимаю. Не ориентируюсь на местности. Где Работино, где наши, где х-лы… Я ничего не понимаю. Меня привезли сюда как барана на ярмарку, а я даже на дорогу сюда не обращал внимания, не запоминал ничего.

Товарищ мой ковыляет через ложбину к дороге. Я вожусь со вторым. Он ничего не может объяснить. Где болит, куда попало. Стонет и мычит. Щупаю его, от берцев до пояса. Сухо. Не понимаю, куда накладывать жгут. Помогаю ему подняться. Тащу на себе, как медсестры в советских фильмах про войну. Автомат его где-то там, в темноте и пыли. Я не нашел его, да и не особо старался.

Первый уже на дороге. Тормозит машину. Орет нам «быстрей, быстрей…».

Снова прилет. Мы падаем на землю, машина срывается с открытыми дверями, товарищ мой в полный рост остаётся стоять на дороге.

С матами я поднимаю второго. Он в полном неадеквате, не понимает, что происходит, ему все хуже и хуже.

Волоку его, сколько могу. Роняю. Чувствуя бессилие, сколько-то тащу, как мешок с говном, за лямки бронежилета.

Вторая машина. Тормозит. Битком набита. Из салона орут водителю: «поехали, поехали, поехали!!!» Он срывается с места.

Третья машина. Прилет. Треск. Машина встаёт метрах в десяти от нас.

Товарищ мой, первый, ковыляет к ней. Я помогаю второму встать на ноги, умоляю его собраться и идти из последних сил. Бросаю его и сам бегу к машине, срывая на ходу автомат. Нельзя дать ей уйти. Если надо, я буду угрожать им оружием, но не пущу. Мы уедем на этой буханке.
На той самой буханке, на которой ко мне в лесополку примчалась Инна Вальтер. Ее все таки завели, эту сраную буханку.

В ней есть места. Саперы на психе, на панике, но нас ждут. Только торопят все: «быстрей, быстрей, быстрей»

Вваливаемся внутрь. Второго товарища просто затаскиваем. Саперы, слава Богу, помогают.

Вваливается прямо друг на друга. Я ногами прохожу по обоим, вдаль, где свободнее. Эти лежат на полу.

Буханка срывается с места.

Помогаю товарищам снять бронежилеты. Сваливаем все в кучу: каски, бронежилеты, автомат.

Автомат моего товарища, первого, который он нёс на себе, снят с предохранителя, патрон в стволе, ствол смотрит на одного из саперов.

Я это вижу, но занят стягиванием броника со второго. Не забываю снять с него штык-нож. Свой же я потерял в первый же день за ленточкой. А ему всё равно, с трехсотых списывается военное имущество, их не привлекают за утрату.

В буханке остро несёт бензином. Перебит какой-то шланг. Стенки салона пробиты. Судя по тому, как едем, резины нет. Посекли кассетки. Несёмся на дисках. С дисков по любому искрит. Не дай Бог щас полыхнет, и все. Из горящей машины нам не выползти.

Нам вслед ещё пара кассеток, но мы уже выходим из зоны обстрела. Ещё один прилет далеко позади.

Едем. Я смотрю в окно и вижу разрывы сзади. Слышу грохот. Там не умолкает ничего …

Я впечатлён, конечно, всем произошедшим.

Такого поворота событий я не ожидал.

Шли в Работино.

Даже не дошли.

Группы нет. Разбита, рассеяна, уничтожена.

Я еду в буханке саперов с двумя трехсотыми.

Надо в госпиталь. А дальше что? Там разберемся….

Выехав из зоны обстрела, буханка встаёт. Невозможно ехать на дисках.

Тормозим попутку. Она останавливается, здесь уже безопасно.

Пересаживаем, вернее, перекладываем раненых. Забираю у товарища автомат.

Возвращаюсь к саперам.

Самое главное, я передал товарищей тем, кто доставит их в госпиталь.

Сам я цел, невредим, я найду выход из ситуации, я уж как нибудь выберусь.

Самое страшное позади.

Мой путь в расположение своей роты отдельная история. Есть в ней что-то швейковское, из его путешествия в Будейовицы.

Но я добрался, в час дня.

Притащил на себе два бронежилета, три каски и два автомата.

Сгреб это все в одну кучу прямо у ног командира роты, доложил обо всем.

Тот кивнул, безучастно, и я пошёл к себе.

Саша был уже в роте. Рассказал свою историю, как он добирался, но я выслушал ее краем уха.
Неинтересно.

Я думал о том, что вернулся последним из нашей группы.

15 человек нас ушло, вернулось шесть.

После меня не пришел никто.