Александр Иличевский. Три миниатюры

Израиль замечателен своим разнообразием, и если вам пока не случилось в нем отыскать лузу, то, побившись сколько-то раз по бортам, в конце концов, вы нырнете в свое личное пространство. Если же этого долго не происходит, следовательно, ваш угол поиска слишком прямой, и вы просто долбитесь от борта к борту, но стоит чуть отклониться от перпендикуляра, как мир, прорвавшись из бокового зрения, немедленно расширится.

Первые три года я только и делал, что путешествовал по Израилю, побывав во множестве мест, о которых иные старожилы и не слыхали даже. С учетом степени пристальности и кругозора, географически и исторически страна почти неисчерпаема, сгущённое пространство ее по плотности напоминает нечто телесное. При этом ландшафтное разнообразие с помощью некой метафизической смычки роднится с многообразием культур населения. По крайней мере, такое сопоставление напрашивается, рифмуясь с тезисом о наличии для каждого своей личной ложбинки, куда было бы по сердцу закатиться. Причем необязательно в этой ложбинке жить, часто достаточно знать, что она просто существует, ибо почти до любого уголка страны рукой подать и отовсюду можно ощутить точную близость.

Зоны, странные места, подобные Голанам, часто встречаются на моем пути геодезиста. Однажды я неделю провел на холмах Катеф-Бейтуния, где находятся макамы Шейх Зейтун и Ум Эль-Шейх — могилы безвестных святых. Министерству Древностей понадобилась подробная съемка этого прямоугольника площадью восемь миллионов квадратных метров (два на четыре километра), одного из самых редко посещаемых мест в Иудее и Самарии. Во время строительства разделительной стены в верховье русла Нахаль Модиин эти холмы оказались отрезанными от цивилизации, поскольку с одной стороны их ограждает забор безопасности, с другой — вспомогательная стена вдоль шоссе. На этой закрытой ничейной территории, ставшей своеобразным заповедником, расплодились бесчисленно газели и кабаны. Здесь множество развалин времен Второго Храма, византийского и более позднего арабского периодов — жилые помещения, винодельни и маслодавильни. То и дело мне под ноги попадались мозаичные полы, на которые я истратил немало питьевой воды, сбрызгивая мозаику, чтобы разглядеть получше рисунок. Катеф-Бейтуния, пожалуй, самая неисследованная местность между Тель-Авивом и Иерусалимом, потому что путешественников пугает близость арабских населённых пунктов, в то время как жителей близлежащих деревень пограничники пускают только на сбор урожая маслин. Стоит только отойти от шоссе метров на сто, как вдруг понимаете, что вы вошли куда-то в особенное пространство, что обыденная жизнь осталась позади. Вокруг совершенно пусто, ещё несколько минут ходьбы, и тишина становится полной, но никакого ощущения идиллии нет. Любой шорох вызывает подозрение и настороженность. Иррациональное ощущение подвоха не покидало меня все те дни. Ночевал я в одной из сторожевых башен, на холмах я насчитал их девять: эти обычно двухэтажные, круглые в сечении строения предназначались для сбора винограда и относились к античным еще временам. Нижний этаж, толстые стены которого позволяли поддерживать низкую температуру, использовался в качестве хранилища, в то время как на верхнем располагался дозорный пункт.

Один из моих маршрутов на этих холмах проходил мимо источника Айн Дженан, откуда по пологой тропинке я спускался в ущелье, в восточной части которого находятся развалины византийской церкви VI века. Раскопки на ее руинах велись лет тридцать назад и благодаря мозаичным надписям стало известно, что церковь была возведена в честь некоего святого Теодороса. Любил я посидеть и на развалинах византийской фермы, чьей главной достопримечательностью была большая маслодавильня. На холмах я сосуществовал с тучей куропаток, множеством пугливых газелей, скакавших по склонам с проворностью солнечных зайчиков, и стадом наглых кабанов почти черного окраса. На южных склонах я вел съемку среди террасных оливковых садов, растущих в этих местах еще со времен Маккавеев. Я набирал воду для питья из водосборного колодца, действующего уже больше двух тысячелетий. Все это время меня то и дело охватывало острое, невероятное почти ощущение проникновения сквозь древность. А когда садилось солнце, и ущелье погружалось в тихий рассеянный свет, все вокруг приобретало гипнотически пронзительную таинственность.

Как это верно, думал я в эти минуты заката: как верно то, что описания природы должны быть изображением внутреннего мира, поскольку искусство прежде всего занимается чуткостью, чувствительностью, деталями, но не междометиями, и не одной только драматургией. Скажем, отношения с пейзажем сродни музыкальной выразительности, когда какой-нибудь куст в овраге, потонувшем в тумане росистых сумерек, вызывает отклик своей загадочностью, трудно изъясняемой значительностью, каким-то сообщением, чья сокровенность важнее слов. Так это потому, вероятно, что при взгляде на природу происходит необыкновенное событие, ибо мир без человека низменно пуст, и впечатление, рождающееся при взгляде — оно словно дух, носившийся над бездной, поскольку оно, впечатление, порой единственное, что придает мирозданию смысл.