Михаил Бару. Две миниатюры

Во сне лучше всего летать поздней осенью, когда трава в инее, лужи заледенели и никак не понять – то ли дождь идет со снегом, то ли снег с дождем, а под толстым ватным одеялом солнце светит, море, песок горячий, небо в одуванчиках, в васильках и ромашках. Летишь себе между морем и небом, между васильками и одуванчиками и руками машешь, набирая высоту. И никто тебя не заставит приземлиться – ни собака, которая снизу кричит, что тебе пора принимать таблетки, ни жена, которая толкает тебя ногой, чтобы ты не лежал поперек кровати, ни жена, которая силится перевернуть тебя на другой бок, чтобы ты не храпел при резком наборе высоты, ни даже жена, которая тянет одеяло на себя.

Летал я вчера ночью во сне и думал, что хорошо бы в историях болезни не только писать про гастриты, гипертонии и ломоту во всем теле, а завести в них еще и раздел, где писать про пациента хорошее. К примеру, до сих пор летаешь ты во сне. Тебе уже шестой десяток, а ты все летаешь. Вот пусть и запишут – еще летает во сне. И чтобы все, до единого, налетанные часы в отдельной графе были указаны. И чтобы врач своими кривыми буквами так прямо и написал в заключении – еще растет. Пусть медленно, пусть незаметно невооруженным глазом, но растет.

*********************************************

Идет писатель по осеннему голому черно-желтому полю и думает о том, что он еще на этом поле не описал? Почерневшие соцветия пижмы описал, спящих кузнечиков описал и даже сны их насекомые описал в самых мелких подробностях, муравейники… тоже и про муравейники, и про отдельных муравьев, не говоря о стрекозах. О еле слышном шуме машин на шоссе, который доносится из-за дальнего леса точно с другого края галактики писал. Вот этими же самыми словами про галактику и писал. Может, и не про нашу, но точно про галактику. Про одинокую низколетящую ворону писал. Про то, как она тяжело и со свистом машет крыльями, про то, как хрипло каркает, как от этого карканья становится так тоскливо, что хочется выпить рябиновой настойки – писал. Про то, как делать рябиновую настойку – тоже писал. Так подробно, что подробнее некуда.

Писал и про облака над вороной. Про серые, ватные, никуда не плывущие, а висящие над полем, точно дирижабли на привязи. Про гул от мотора невидимого самолета писал, про летчика, про его семью и двух непутевых детей Костика и Таню… или это жена у него непутевая… Черт их разберет, этих летчиков и особенно механиков, которые к женам летчиков, пока те летают….

Про всех писал. Про седые лохмы репейников, про дрожащие на ветру и без ветра листья осин, про засохшие цветы полевых маргариток, про холодный порывистый заунывный бесприютный пронизывающий ветер, про моросящий беспросветный затяжной бесконечный серый сплошной дождь, про осеннюю тишину… Про нее написал столько, что будь она женщиной, то пришлось бы на ней жениться. Про сельскую церковь на краю поля писал. Про ее полуразрушенную колокольню, про покосившиеся кресты, доски, запасенные на ремонт и украденные местными жителями, про батюшку, приезжающего из соседней деревни по воскресеньям на литургию, про колокольный звон, плывущий над полем, про дорогу, идущую через все поле к лесу, про колею, наполненную черной зеленой водой, лягушками, про мелкие, величиной с ноготь мизинца, цвета кофе с молоком поганки, выросшие по обочинам… Не писал. Господи, ну для чего ты их вырастил по обочинам дороги в ноябре? Для того, чтобы отравиться такими грибами, нужно собрать их сотни две или три, да и то, кроме насморка… Крупный зверь их просто затопчет, а мелкий… кузнечики их не едят, да и спят давно все кузнечики. Разве только Ты их создал для того, чтобы пробегающая мышь-полевка, погрязшая в блуде и чревоугодии, сожрала такой грибок, тотчас посинела от удушья и пройдя на заплетающихся лапках еще сантиметров пять или десять, упала бездыханная в пожелтевшую траву так и не успев ничего понять и покаяться? Для того, чтобы ее непутевые дети Костик и Таня остались без матери?