Александр Иличевский. Три миниатюры

С первыми ненастными днями осенняя хандра взмахнула кленовым, невидимо желтым платочком. Небо Иерусалима небогато на облака, но не сегодня. Над горкой пророка Ильи вечером взгромоздился облачный закатный город – башенки, стены, лоскуты крыш, и все понизу отороченно багрянцем. Мысли сгустились пасмурно и тоскливо — вдруг вспомнились московские парки, отдаленный шум шоссе и шуршанье листьев под ногами. Щек коснулся первый морозец, грибной прелый аромат наполнил ноздри, захотелось раздышаться, вернуться после долгой прогулки домой на Пресню, в задумчивости хлопнуть рюмку водки у подоконника с горшком алоэ, сгрызть кисло-горькую корочку черного хлеба. Как невозвратно все это — кто бы мог подумать, я точно не мог — ни в юности, ни позже предположить, что жизнь отрезанным ломтем вдруг отвалится от испеченной годами краюхи личной вселенной, что вместе с ней, жизнью, рухнут надежды и обещания, данные когда-то на рассветах осознания.

Какое жестокое слово — эми-гра-ция. Ничего в нем путеводного нет, синоним ему — караул. Однажды сидел с друзьями за столом и вспоминали то и это. Как жили в семидесятых, восьмидесятых, и так далее, как тускнел сионизм, как произрастала пустота на дрожжах равнодушия. И вдруг я задался вопросом — но как же все это назвать, как облечь в слово все то, что говорится в Израиле по-русски. Культурой? Значением? Отголоском? И вдруг мой старший товарищ отрезал: «Нас нет. Нет нас. Нас — мера ноль». Тогда я ужаснулся — сначала не принял, засомневался, стал искать оправдания и опровержения. Но вот же — ваши книги. Ваши исследования. Ваши мысли и чаяния. «Да, — отвечал друг, — все это есть. Но нас нет. Мы — мера ноль».

Разумеется, во всем виновата осень. Осень мыслей. Осень надежд. На крутых поворотах трудней всего приходится тяжелому транспорту. Легковушки в крутые повороты вписываются не хуже тыквенного лате. То, что нет места, в которое можно вернуться, — это понятно. Но нет еще и самого главного — нигде нет времени, которое бы не отторгло. Нынешняя эмиграция произошла не столько из географии, она случилась еще и в пространстве смысла. А это существенней, чем просто исчезнуть. Ты сам весь превращаешься в фантом. Подобный душе, отделенной от тела мира. Вот в чем корень тоски — все видишь, все знаешь, все понимаешь, — протягиваешь руку, сердце, но не дотронуться. Мир оказывается запрятан за огромной толщей стекла. Он виден весь и сразу — в подробностях и трещинках, но изменить его нельзя, — так душе неподвластен мир действия. Конечно, причина всему осень. Осень мира. Осень чувств. Которых мера ноль.

*******************************

Показательная фотка: где я только не был в этой прекрасной стране. Вот, например, дебри Вади Цеэлим. Смотрите, как здесь красиво и величественно. Чем не кадр из великого фильма «Коянискаци»? Там так тихо, что слышно, как тлеет сигарета. А ящерицы попадаются размером с собаку. Можно позавидовать самому себе: я побывал в Израиле в стольких местах, что, если их собрать в одно целое, получится страна ничуть не меньше Израиля, а может, и больше , учитывая дубли. Накануне стояли над руинами галилейской синагоги в Джише — Гуш Халаве, откуда родом знаменитый повстанец Йоханан из Гуш Халава, во время Великого восстания против Рима возглавивший зелотов, чем не мало способствовал погружению Израиля в агонию гражданской войны. И зашла напоследок речь о непостижимом разрыве между современностью и теми временами, когда не было ни айфонов, ни киндлов, ни сверхточного оружия, когда 4 из 26 римских легионов, державших под уздцы половину мира, явились с севера растереть в прах население и верования небольшой страны, казавшейся просвещенному политеистическому Риму проблематичным провинциальным недоразумением, не столько руководимой, сколько терзаемой немыслимым и незримым, ревнивым и гордящимся своей ревностью Богом, варварское поклонение которому напоминало им больше атеизм, чем религиозный культ, исток искусства, не ведая, что вскоре пророчеству Иосифа Флавия о том, что иудаизм покорит мир, — суждено сбыться благодаря триумфальному шествию новой еврейской секты, — и вдруг — возникла простая, но важная мысль: а ведь мы сейчас ощущаем ладонями шершавый мраморный язык тысячелетий — тело не просто колонн, мы сейчас стоим не просто на камнях и щебне — осколках бессмысленного времени, а на основе, буквально на фундаменте того самого здания, на верхних этажах которого как раз и находятся и Apple, и Google, и современность. Вроде бы очевидные непрерывность и целостность замысла вдруг почувствовались пронзительно.

******************************************

УСИЛИЯ СОЛНЦА

Блаженны зрячие, кто видит — и не поставит памятники слепоте среди огня, среди глазниц руин.
Долго ожидал я вестей, которые могли бы подхватить и унести меня на край земли, откуда можно услышать что-то о том, как живут мои товарищи, давно поглощенные плаванием через забвение.
Когда-то это было, когда еще совсем немного ты знал о том, как сливается прошлое с будущим — подобно горизонту и морю.

Когда слово чужого языка представлялось таким новеньким, как елочная игрушка, и хотелось смотреться в него, разглядывая всю комнату, всю страну в елках — в одной стеклодувной кривизне, пахнущей новогодней хвоей.

Жизнь похожа на закат, через который ты бредешь по тель-авивскому пляжу, утопая по щиколотку в песке, присматриваясь к яхтам, застигнутым блеском смуглой бронзы у горизонта.

Этот свет низкого солнца никогда не подведет тех, кто на него уповает, тихонько про себя напевая волшебную мелодию трагического танго.Не так давно — или это снилось — или я только думал об этом — дни сплавляются по ручью, связанные твоими сплетенными волосами, увиденные только твоими зелеными глазами.

Что же мне предложить, о чем побиться о заклад — о слабости, о силе, — о том, что они мало чем отличаются друг от друга перед лицом дней, движущихся один за другим в море забвения.

И все же хочется приложить усилия, следуя в одном направлении, идти вперед — все дальше — пока дорога назад не станет совершенно неразличимой.